Шрифт:
А Ваас тем временем рассматривал ее с разных сторон, как музейный экспонат.
— До чего же ты жалкий… — он подумал, картинно почесал в затылке дулом пистолета.
– Нет. Жалкое.
И он пнул ее, так пнул, что воздух отказался поступать в легкие. Она покатилась куда-то по траве, вниз-вниз. Под откос. Ударяясь о камни, по склону. Все дальше и дальше от реки. Ее не взяли в плен и не убили, она не могла понять, куда падает, катилась вдоль каменистой насыпи. Ей было все равно, куда катиться. Куда угодно. Руки и ноги ее беспорядочно ударялись о грунт, точно у тряпичной куклы, но тело не желало умирать, подсказывало, как перекувыркиваться, чтобы не сломать шею.
И вот она оказалась у подножья горы.
И ничего не ощущала. Казалось, что она уже умерла. Хотя нет. В смерти нет боли, в смерти на воле. В смерти в неволе только горечь души.
Перекошенное лицо, судороги в горле. А слез уж нет. Ничего нет. Только взгляд прямо в небо. Небо не падало, небо молчало, небо душой вечно кричало. Лишь отражалось в сизых глазах, синее небо. Надежд вечный крах. В больных корчах жизнь трепыхалась, обессмысливаясь. Дальше некуда.
Только вокруг листва шелестела, пальмы с плотными короткими стволами вздыхали мерным стуком, бамбук танцевал перезвоном. А возле реки, той страшной реки, тоже бамбук рос, и Райли на дне.
Бамбук пел, бамбук шелестел, бамбуковый лес и бамбук-человек. И Райли на дне. Скорби место на дне, а море поглотит всю землю, смоет города, опрокинет корабль, ведь сердце тоже корабль. И скорбь остановить силилась его, да только кровь смешивалась и циркулировала дальше, пока девушка лежала навзничь на земле у подножья горы, не зная точно, что сломано, что отбито. Тело говорить пыталось, но разум не слышал. Воспаленные нервы осколками зеркала отзывались в одиночных камерах сосудов. Сердце не билось наружу, сердце билось во вне, вне всего, вне стремлений и дум.
Она не хотела больше жить, она не могла подняться от чувства вины, раздавленная собой. Во всем виновата она. С того мига, когда пустила Райли за руль в ту роковую ночь. А не занималась бы спортом, так и не праздновали бы. Жила бы его тенью, жила бы его интересами только. Во всем она виновата, что бы ни говорил главарь о предательстве, что бы он ни сулил предателям. Он-то враг, враг всегда неправ.
И она неправа, тоже всегда неправа, хоть не враг, но оказалась, как враг, своему брату, когда не смогла защитить, не сумела глотки им всем перегрызть. Перегрызть, убить, раздавать, растоптать! Отомстить и ничего не знать!
Но раздавлена собой, не своей, а чужою судьбой. И перестукивались пальмы о своем, как арестанты, что смолчали на допросе, о былом чрез стены двух камер. И о былом трава все шелестела под оком зноя, иссушая свое тело. Зеленая тишина джунглей оглашалась далеким криком выстрелов. Где-то, повсюду. Везде и никогда. Природа вечна и тем неценна, поэтому можно уничтожить сполна эту вечность, выжечь напалмом, выкорчевать ковшом, построить из ржавых развалин лагерь рабов. И мучить людей там, как души в аду, вморозив себя на самое дно…
И ртуть слез не колыхалась вдоль век, не вздрагивала, отдаваясь болью в висках. Только сизые глаза становились безбрежными океанами скорби с падением неба в ширь пустоты. И черные дыры зрачков впивались ракетами в твердь неземную. Но нет вестей с небес, иль слуха нет, чтобы их узнать.
Проклятый остров, благословенный своею природой. Чище иных, чумазее многих. Может, не обладали глазами, чтоб видеть его чистоту?
А с крутого холма, с того холма, вдоль которого катилась Джейс, на более низкий уступ ловко спрыгнул враг. Точно тигр, с добычей игравший, точно леопард и комодский варан, что незаметно стелется среди травы, шипя, скаля клыки, брызжа кровавой слюной.
И вот он стоял на возвышении и целился. В нее целился, в лежащую навзничь, упавшую в небо. Легко же стрелять в лежачих и просто бить немощных. Он привык мучить пленников, он ненавидел истории «товара», когда вдруг выяснялось, что их не продать, и за них даже выкуп никто не заплатит.
Предательство. Смерть. Падение в небо. Смерть души. В небо, здесь-то был, а там не был. Джейс повернула голову, видела чрезмерно четко, точно в приближении фатального фотоаппарата, как направлен на нее пистолет, как глядит враг с превосходством сверху-вниз. Легко же глядеть сверху вниз, когда на пьедестале. А вот низвергнуть в бездну, и любой тиран посмотрит снизу вверх. Ну, а пока за тех, за всех Наполеонов целился в нее, в отринувшую себя. Каждому из землян луна ближе, чем пистолет.
Земля жестким помостом просеивалась камешками сквозь прорехи одежды. А она не шевелилась.
Ваас целился в нее, но не убивал, безумный театр его продолжался, спектакль новый начинал. А сцена — остров весь, и он там режиссер. В пустующем театре. Скрипка и смычок. Распорядитель ролей, рвущий струны.
И он не убивал, желал еще помучить, но злился — неподвижна. Уж думал, что сломала шею. Тогда было бы неинтересно.
Джейс только слегка повернула голову, ненависть клокотала в ней, всепоглощающая ненависть к этому человеку. Если она и умела раньше ненавидеть, то не так. Не с такою неистовой силой. Но ненависть трусливо пряталась, заключенная апатией. И два разных чувства били Азбукой Морзе в стену камер, заключенный порознь, разделенные одной стеной.