– Гм-гм, - произнёс Ковальский, играя кистями халата. Вошёл тот самый мерзкий мальчишка-иммигрант с двумя запотевшими бокалами мартини на подносе, молчаливо опустил их на стеклянный столик и удалился.
– Кого же убили?

– Убит Джеффри Гринфильд, священник церкви святой Екатерины в Дагенхеме.

– Католический священник, надо полагать?

– Разумеется, - почему-то с облегчением сказал Фримен и сжал в ладони холодный бокал.
– Поэтому я к вам и пришёл.

Ковальский задумчиво прикусил сигару, подперев голову рукой.

– Дагенхем, Дагенхем, - пробормотал он сквозь полустиснутые зубы.
– Что-то знакомое.

– Ему в этом году присвоили статус округа Лондона. Ещё лет пять назад там были просто выселки, но, когда там построили завод "Форд", всё изменилось.

– А, ну да, - спохватился Ковальский, - я читал в газетах что-то такое. Но ведь это не ваш диоцез?

– Не мой, - Фримен опустил руку, кубики льда в бокале стукнули.
– Но у меня есть причины лично интересоваться убийством отца Гринфильда... Джеффри. Видите ли, я знал его. Я преподавал философию, когда он учился в семинарии. И я поспособствовал тому, чтобы после рукоположения его направили в Дагенхем. С моей точки зрения, это было справедливо - чтобы перспективный молодой человек служил в перспективном месте.

– Но сейчас вы себя за это вините?

– Не знаю, - честно ответил епископ.
– Должен бы. Но я ничего во всём этом не понимаю. Слишком дикая, нелепая история.

– Попробуем разобраться, - Ковальский глотнул мартини, поставил бокал на столик и снова взялся за сигару.
– Когда был убит отец Гринфильд?

– Точно неизвестно. Он не явился к воскресной мессе, вечером в воскресенье прихожане пробовали стучать к нему в дверь, но дверь была заперта. Полицию догадались вызвать только в понедельник утром. Джеффри лежал мёртвый в саду за домом, задушенный собственным поясом. Говорят, это было ужасно - в такую жару... Он пролежал там не меньше двух дней. Может быть, это случилось в пятницу вечером, может быть, в субботу.

– Из дома что-нибудь пропало?

– Не думаю. Полиция ничего не говорит о грабеже, да у бедняги и грабить-то было нечего. Он рукоположен с прошлого года, но приход этот получил только в мае. Он даже прислугу не успел нанять - питался готовой рыбой с картошкой из закусочной, куда ходят фабричные.

– Ваше преосвященство, - сказал Ковальский, поднимаясь с оттоманки, - вы не подождёте здесь, пока я оденусь? Остальное лучше обсудим в Дагенхеме.

2.

– Мало мне одного клоуна, так он второго привёл, - буркнул старший инспектор Мэлоун, бросив взгляд в окно. Здание полицейского участка было одноэтажным, и двор просматривался из кабинета отлично. Пара, направлявшаяся ко входу, действительно выглядела нетривиально. Рядом с высоким седым епископом папской церкви, одетым в чёрную сутану при лиловом поясе, шагал низенький, узкоплечий молодой хлыщ в белоснежном летнем костюме и синей рубашке; солнечный зайчик, отскочивший от его гигантской булавки для галстука, врезался Мэлоуну прямо в глаз, и инспектор зажмурился. Когда же он открыл глаза, то с отвращением убедился, что хлыщ с опалом на галстуке пользовался к тому же макияжем - ибо белизна его лица и чёрный контур вокруг глаз естественному объяснению, несомненно, не поддавались.

Инспектор Мэлоун вздохнул. Его только месяц назад перевели в Дагенхем (до этого здесь был лишь сельский участок с одним сержантом и пятью констеблями), и вот на тебе, пожалуйста - убийство католического попа. Абсолютно бессмысленное, без малейшего ключа к мотивам, расследование грозит зависнуть, и ко всему прочему, желающих сунуть нос в это дело становится всё больше и больше. Чёртов Фримен, в тоске подумал он. Кого он ещё там привёл? Придётся впустить, иначе он настучит в вышестоящие инстанции.

– Епископ пришёл, сэр, - доложил констебль Джонс. Мэлоун поднял голову от письменного стола.

– Скажите, пусть входит.

Не прошло и минуты, как епископ Фримен и его неправдоподобный спутник очутились в кабинете Мэлоуна. С искусственной любезностью инспектор развернул к ним своё кресло.

– Добрый день, - сказал он, опустив обращение (будучи неверующим, он никогда не помнил, как следует называть епископов, тем более католических).
– Чем могу помочь?

Слово "помочь" было произнесено таким тоном, что в переводе на обыкновенный английский язык могло значить только "катитесь отсюда". Фримен дипломатично улыбнулся.

– Добрый день, инспектор, - ответил он.
– Помочь собираюсь я. Разрешите представить вам человека, который, как мне думается, мог бы принести пользу расследованию. Это частный детектив Ковальский.

При этих словах напудренный незнакомец снял канотье с зеркальной от бриолина причёски, отвесил изысканный полупоклон и произнёс:

– Очень приятно, сэр.

– Ничего приятного, - не выдержал Мэлоун. Будучи типичным представителем полиции, на слова "частный детектив" он реагировал так, как старая дева на слово "мужчина".
– Я понимаю вашу любовь к Конан Дойлю, но я не нуждаюсь в помощи частных детективов.

– Ваш коллега инспектор Солгрейв другого мнения, - возразил Фримен.
– Вы бы сделали мне большое одолжение, если бы ознакомились с рекомендательным письмом.

Он извлёк из кармана сутаны узкий конверт и положил его на стол перед Мэлоуном. Против воли глаза инспектора впились в чётко выписанный обратный адрес: "Вестминстер, набережная королевы Виктории...".

– Инспектор Джереми Солгрейв, - вслух прочёл Мэлоун и разорвал конверт. Минут пять он читал фантастический список успехов существа в белом костюме, среди которых значилось, среди всего прочего, взятие с поличным убийц, работавших под прикрытием суицидального клуба для миллионеров. Здравый смысл твердил Мэлоуну, что подобное письмо должно было быть адресовано не из святая святых Скотланд-Ярда, а из дома умалишённых, но тот же здравый смысл подсказывал ему, что в ситуации, когда вы на своей должности чуть больше месяца, выбор между логикой и лояльностью следует делать в пользу лояльности.