Дарий улыбнулся такому детскому порыву; потом нахмурился и приложил палец к губам.

– Все, довольно. Я снова найду тебя, когда все подготовлю: а ты подготовь своего Никиту и его родителей…

Братья встали из-за стола; они вышли из таверны, взявшись за руки. Потом Дарий быстро обнял Мардония, поцеловал его и, похлопав по плечу, скрылся.

Мардоний глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями: он догадывался, что Дарий приказал своим людям оставаться на страже. Конечно, паша знал о таких проделках и вынужден был мириться с ними, – все равно турки остаются в выигрыше!

Евдокия Хрисанфовна согласилась отпустить сына: она даже не слишком удивилась такому обороту дела.

– Знать, так тебе Бог велит… Поедешь царицу искать, - грустно улыбаясь, сказала ключница.

Она обняла сына, потом его названого брата. Мардоний с искренним почтением поцеловал руку этой простой женщины, которая говорила с мудростью, какой не научат ни в одной школе. Мужская школа может даже замутить в женщине эту своеобычную способность видения и суждения.

Микитка долго серьезно смотрел на родительницу – она была из тех женщин, к кому всегда хочется возвращаться: как старая икона, как ладанный дух и теплый свет свечей. Мать была не как Бог, который выше всякого разума, зрения и постижения. Она была как все то доброе и земное, но вселяющее трепет, - все то, что человек находит для себя в своих домашних святынях, которые каждодневно видит глазами и может осязать.

– Я к тебе вернусь и спасу тебя отсюда, - наконец сказал он Евдокии Хрисанфовне. Мать улыбнулась, но не стала смеяться.

– Спасешь, сынок, я тебе верю.

Микитка, как Мардоний, приложился к ее руке.

Их свободно выпустили из города – Дарий хорошо одел, снабдил деньгами брата и его друга, дал им в провожатые несколько своих воинов, и, видно, сговорился со стражниками у ворот. А может, те стражники были давно знакомые – турки порою до ужаса напоминали греческих христиан: изворотливостью, двуличностью и снисходительностью к слабостям служилых людей. Только все в свою, мусульманскую, сторону.

Мардоний и Микитка добрались до имения Дионисия – и старшему в роду Аммониев пришлось вкусить много сладкого и горького, встретив таких нежданных гостей и выслушав их рассказ.

Но, когда волнение улеглось, Дионисий понял, что скорее даже рад за Дария и признателен ему, – поступок племянника куда меньше походил на измену, чем поступок Валента: это было падение, пожалуй, возвеличивающее душу.

Мардоний продолжал молиться за отца, как и за брата. О Валенте давно уже не было ни слуху, ни духу.

* Возлюбленный Ахилла, воспитанный вместе с ним, хотя был старше его, и сопровождавший его в походе на Трою, где был убит раньше Ахилла.

========== Глава 107 ==========

Мардоний встретился с Феофано, как давно мечтал, - и не был разочарован: как всякий юноша, умеющий горячо любить свои мечты и творить себе постоянных кумиров. Впрочем, Феофано, хотя и постарела, по-прежнему производила потрясающее впечатление даже на хорошо знакомых с нею людей. Она как будто черпала свою силу и очарование из сфер, недоступных простым смертным.

Иным от рождения дается мало – и до самой смерти не больше; а других небеса всю жизнь одаривают с избытком.

Мардоний, с благословения дяди, приехал в гости к Нотарасам вместе с Микиткой; там как раз была лаконская царица. И русскому евнуху, вместе со своим греческим другом, пришлось пережить немало мгновений, повергающих в стыд, изумление, ужас перед прошлым – как раненому, которому выпускают из раны гной. Но полного исцеления для таких, как он, никогда не наступит – только не на земле…

Микитка несколько раз плакал, спрятавшись в укромном уголке ухоженного душистого сада своих покровителей, - он чувствовал, что, как и Мардоний, любит эту ужасную женщину, причастную к его непоправимому увечью: любит, как любят богов, которые одаряют одной рукой, карая другой.

Однажды его нашел в таком положении сам хозяин дома – патрикий Фома Нотарас, которого Микитка прежде видел разве что мельком, когда тот бывал во дворце василевса. Теперь же Микитка неожиданно ощутил какое-то сродство с этим тонким и умным римлянином, похожим на ядовитый цветок. Русский евнух думал, что умрет со стыда, если кто-нибудь застанет его плачущим из-за мучительницы Феофано; но когда увидел подходившего к нему Фому, почти не ощутил смущения… а только какое-то благословенное облегчение.

Об этом даже с Мардонием нельзя было говорить: а с патрикием Нотарасом оказалось вдруг можно, он ведь был такой же калека, как Микитка!

Русский евнух неожиданно понял, что это за человек, когда хозяин дома присел с ним рядом на скамью.

Микитка замер, оказавшись в таком соседстве; но Фома Нотарас смотрел на него с теплым сочувствием.

– Я даже не стану спрашивать, из-за кого ты плакал, - произнес патрикий. – Из-за нее, без сомнения.

Он протянул тонкую белую руку и аккуратно утер Микиткину мокрую щеку; потом вдруг обнял его, приблизив голову к его лицу. Микитка ощутил запах вербены, касание мягких золотых кудрей и закрыл глаза, боясь шелохнуться.