Олимп поклонился, прижав руку к сердцу.

– Ты только станешь еще лучше и телом, и душою, госпожа.

Феодора не думала – не думала на самом деле, что патрикий выполнит свое обещание. Бронзовая статуя, украшения на которой – ожерелье, височные кольца, выглядывавшие из-под покрывала, и пояс - были из золота, воздвиглась с необыкновенной быстротой, как будто у мастеров Мистры, которым недоставало работы, загорелись новым вдохновением глаза и руки. И в самом деле: к ним попал удивительный, живительный образец – таких женщин, как Феодора, не было и в столице деспотата.

Феодора подошла к статуе и обняла ее, прижавшись щекой к холодному гладкому металлу. Какой любовью ее наполняло сейчас греческое искусство – и греческая оборотливость, искусность в обращении со всеми людьми и вещами! Стоило только подумать, как недолго жить осталось всему этому…

Московитка почувствовала на своей голове теплую умиротворяющую руку Олимпа.

– Она не умрет, - тихо сказал скульптор. – Она не умрет – так же, как ты, госпожа.

Феодора молча повернулась и крепко обняла старого грека.

Он поцеловал ее в лоб и восхищенно посмотрел в глаза. Да: он желал ее, как и ее покровитель, отец ее ребенка, - но только греки умели переплавлять свою страсть к женщинам в такие благородные предметы.

Олимп молча взял ее под руку, и они пошли прочь из холодного зала, где стояла статуя Феодоры: слепая, но величественная царица окружающего, которая останется здесь, в Византии, что бы ни случилось с самою моделью.

– Фома обещал, что поставит ее в Константинополе… он заверял, что ему разрешили, - взволнованно сказала Феодора художнику, когда они вышли на улицу. – Как ты думаешь, знает ли об этом василисса?

Олимп пожал плечами.

– Василевс знает – а это главное.

Феодора закусила губу. Олимп понимал женщин, но не понимал, как далеко может зайти женское соперничество: особенно опасное, когда оно скрыто. И то, что Константина всенародно объявили императором*, тоже ничего не значило. Его не помазал на царствование патриарх – но даже благослови его десять патриархов, чувств василиссы это не изменит.

Феодора погладила начавший округляться живот и попыталась точно подсчитать прошедшие месяцы и дни. Она корила себя, что не делала этого с самого начала. А теперь - как знать, не придет ли ей пора рожать как раз тогда, когда Константин будет брать Царьград! А ему придется брать свою столицу с боем. Феодора вызнала у Фомы уже много, как тот ни крепился; и еще многое домыслила сама…

Московитка посмотрела по сторонам, на холодный, мраморный, зимний город – и подумала, как непохожа мягкая греческая зима на русскую. На Руси людей зима сводила вместе, заставляя забывать все обиды во имя жизни; а в Византии даже зима не засыпала снегом вечных раздоров и страстей.

– Думаю, госпожа, что ты останешься здесь - если тебе придет срок, когда Константин выступит, - вдруг опять нарушил молчание Олимп. – Едва ли господин захочет рисковать своим наследником снова.

Скульптор улыбался. Феодора усмехнулась.

– А если я рожу дочь?

Дочь! Это будет такое же дорогое дитя, сладкая боль, кровинка – но дочь несвоевременным появлением может погубить и себя, и мать…

– Мне кажется, что у тебя будет сын, - сказал Олимп серьезно. – Для того, чтобы рождались сыновья, нужно много любви – больше, чем для рождения дочерей… Я пожил на свете, и знаю!

Феодора засмеялась.

– Ну, тогда дети Метаксии – ошибка Бога!

Олимп смешался и замолчал при звуке этого зловещего имени. Он как-то сразу ссутулился. А славянка подумала, что сыновья Метаксии были еще и погодки. Она вообразила, как груб должен был быть муж Метаксии, и снова мысленно простила своему возлюбленному его преступление.

Олимп сопроводил ее во дворец, на выщербленных мостовых не выпуская руки госпожи, словно удерживая от случайного падения. Ей не нравилась такая чрезмерная забота; но, вместе с тем, она была очень благодарна любившему ее художнику.

У дверей в хозяйские покои Олимп расцеловал ее и оставил, хотя Феодора удерживала его, желая угостить, поговорить еще.

– Господин очень ревнует тебя, даже когда нет причины. И я его понимаю, - с улыбкой сказал старик.

Он поклонился и ушел.

Феодора разделась и села, позволив Аспазии растереть себе озябшие ноги. Служанка еще занималась ею, когда вошел Фома.

Он, улыбаясь, поднял Феодору за руки; а потом вдруг сел в ее кресло, на ее место, взяв возлюбленную на колени.

– Я уже укачиваю моего сына, - прошептал он, целуя московитку.

Феодора прижалась к патрикию, стараясь подавить тревогу.

– Работа Олимпа – чудо, - тихо сказала она. – Ты видел?

– Это уже не Олимпа, - возразил Фома с усмешкой.

Олимп совсем не работал с металлами – и даже не приложил руку к этой превосходной копии своей статуи, которая изготовлялась уже давно, втайне от Феодоры. Господин хотел сделать ей неожиданный подарок.