– Не знал, что алкоголь так плодотворно влияет на людей, – улыбается Пит, – Это первый искренний смех за три недели.

– Чем ты занимался после того, как мы вернулись в Двенадцатый?

– Я плохо помню это время. Помню, что каждый день бывал у доктора Аврелия, ходил на процедуры, сдавал анализы. С утра получал порцию своих таблеток, до завтрака выходил на крышу больницы. Время до обеда проходило по-разному: я мог или смотреть в потолок, или шататься между палатами. Принимал послеобеденную порцию препаратов, возвращался в свою палату и ложился спать. После сна выходил на крышу. Ужинал с остальными пациентами, принимал вечерние таблетки, ложился спать.

– Угрюмо как-то.

– Я ничем не отличался от других таких же, пациентов, как и я. Единственной радостью были приезды Делли. Она так забавно рассказывала о своей новой жизни, что будь у меня календарь, ее приезды я бы отмечал красным цветом. Мы часто играли в «правда или ложь» и зачастую, я узнавал о себе старом много нового. Когда же она привозила холсты, я, наконец, мог рисовать. И пускай многие работы мне приходилось отдавать Аврелию для его психоаналитических тестов, некоторые остались дома, в Двенадцатом.

– Что ты рисовал?

Его рука замирает на моей спине.

– Арену, убийства, переродков. Много чего, – скомкано отвечает Пит.

– А что-нибудь хорошее?

Улыбка вновь озарила его лицо. Он неотрывно смотрит в мои остекленевшие глаза.

– Сны.

– Разве это хорошее? – прыскаю я со смеху.

– Будешь много умничать, – он щелкает меня по носу, оставляя на нем холмик из мыльной пены, – будешь мыться сама.

– Я просила снять платье, а не это…– я развожу руками.

Пит неожиданно замирает. Он словно обжегся, и теперь смотрел на меня с подозрением.

– Я называл тебя «чистой», правда или ложь?

– Не похоже на то, чтобы я была чистой.

– В лифте, после Интервью Трибутов, – говорит мой напарник, – Джоанна стащила с себя платье, Рубака приставал к тебе с поцелуями, а Финник измывался над тобой с кусочком сахара? Правда или ложь?

Я поджимаю губы.

– Правда.

– Ты – чистая, – уверенно говорит он, – Даже когда я умирал, ты стеснялась моего обнаженного тела.

– Кто бы не стеснялся?

– Джоанна или Энобария.

– Делли, – зачем-то ляпаю я.

– Возможно, но ты другое. Они все пытались изменить это в тебе, но это подобно твоему эффекту: ты родилась с этим, и это останется с тобой до самой смерти. Теперь я понимаю его…

Я чувствую, как его рука коснулась жилки на шее. Она судорожно пульсировала, так же быстро, как и рвущееся на волю сердце. Чувствую, как запоздало краснеют щеки, как глаза затуманивает странным стягивающим чувством.

Голод. Страшный голод овладевает всем телом, и теперь я даже скрыть его не в состоянии – меня разжигало изнутри. Алкоголь только приумножал эти чувства, и это не давало мне поблажки. Я прячу глаза, рассматриваю водную гладь.

– Тебе снова плохо, Китнисс?

Я молчу продолжая смотреть на воду. Не могу ответить. Голос дрогнет. Я буду еще большей идиоткой. Нет, нет, Китнисс, просто молчи!

– Китнисс, ты слышишь меня? Тебе плохо?!

Я вспоминаю арену Квартальной Бойни. Пляж. Смертельная опасность. Боль, и, возможно, страдания. Страх за тех, кто теперь был мне дорог. Но все это меркнет. Меркнет по сравнению с отблеском веры в его глазах.

– Китнисс, это глупо притворятся, будто мы не знаем намерений друг друга.

Я стараюсь не думать об этом. Я хочу вытащить его – он хочет вытащить меня. Однажды ему это уже удалось, на этот раз я так просто не сдамся.

– Я не знаю, какую игру вы затеяли с Хеймитчем, он помимо того, и мне кое-что обещал. – Он серьезен, а я стараюсь не оборачиваться, чтобы не видеть глаз напарника, – Из этого следует, что одному из нас он все-таки соврал.

Двойная игра? В стиле, нашего ментора, но я сомневаюсь, что в этот раз он соврал именно мне. Хеймитч усыпил бдительность Пита, намекая на то, что тот все же может попытать счастья и уговорить меня бросить любые надежды вытащить оттуда его самого.

– Зачем ты сейчас говоришь все это?

– Потому, что наши ситуации различны, Китнисс. Если ты умрешь, в Двенадцатом дистрикте мне не место. Мне больше нигде не будет места. Ты – вся моя жизнь, – уверенно заявляет Пит, – Я решил это для себя еще на первых играх.

Я пытаюсь возразить, но рука напарника предостерегающе касается моих губ.

– А ты – другое дело. Это будет тяжело, но есть люди, ради которых тебе стоит жить.

Неожиданно он снимает с шеи цепочку с золотым медальоном, на крышке которого, выгравирована Сойка-пересмешница. В лунном свете она переливается и блещет золотом. Он касается потайной кнопки и диск открывается. Внутри медальон оказывается полым. На правой половинке – снимок улыбающегося утёнка и мамы, на левой – Гейл, и на его лице одна из тех немногих, оставшихся, искренних улыбок.