Или враг, или раб. И ничего другого. И никаких перспектив, потому что ломать этот мир в себе нужна особенная смелость.

Соломин качнулся.

– Я читал советские книжки, Марек. В детстве. Много хороших детских книжек. Знаете, как их герои воспринимали мир? Как возможность приложения сил, чтобы сделать его лучше. Не для себя, для всех. Только так. Это было жизненной необходимостью. Это было императивом. Это было осознанием ответственности в первую очередь перед самим собой. Не мир должен - я должен миру. Потому что он часть меня. Абсолютный альтруизм. И я думал, в далеком том детстве, что все советские люди такие. Они должны были быть такими!

– Только квартирный вопрос их испортил, - сказал мужчина с зажигалкой.

Соломин грустно кивнул.

– Скорее, бытовой. Потребительский. Мы все побежали за цветным фантиком, решив, что он нужен нам больше всего. И забежали в лес без света.

– То есть, советские люди должны были строить будущее голыми и голодными, так я понимаю?
– спросил Марек.

Лицо Соломина рвануло внутренней болью.

– Да знаю, знаю я, что далеко на лозунгах не уедешь! И что детей обещаниями не накормишь! И что большинству людей хочется жить спокойной, размеренной жизнью. Но чтобы в этой жизни был свет, необходимо что-то еще, кроме колбасы и туалетной бумаги.

– Наверное, мне это недоступно, - сказал Марек.
– Это 'что-то еще'.

– Возможно, и так, - печально сказал Соломин.
– Тогда ваш мир скукожился до очень небольших размеров.

– И что?

– Вы поймете, когда вам однажды станет очень больно.

Марек вспомнил Ленку.

– Мне было больно, - скривил он рот.

– Значит, недостаточно, - твердо произнес Соломин.

– Мне хватило, - Марек отлепился от стены и поймал в пальцы дверную ручку.
– Меня не надо агитировать отвечать за весь мир. Я привык отвечать только за себя. Это, по крайней мере, гораздо честнее.

– А ваш брат?
– спросил Соломин.
– Ваша мать? Они для вас чужие? А этот город? А люди, в нем живущие? А страна?

– Я уехал из страны, - сказал Марек, внутренне корчась.

Он вышел и прикрыл за собой дверь.

– Возвращайтесь, - сказал Соломин.

И было не понятно, то ли это просьба вернуться к разговору на кухне, то ли это пожелание проделать путь блудного сына.

Ох, как тошно!

Мама постелила ему в зале на одном из кресел.

В темноте белели отодвинутый стол и расправленный, застеленный диван, на который положили одну из маминых подруг. Ей было далеко возвращаться.

Сама мама ушла спать в комнату брата. Андрей вместе с Соломиным, Димой и мужчиной с зажигалкой вывалились куда-то в ночь. Ждать его было не надо.

Не спалось.

Марек лежал, слушая, как похрапывает на диване женщина. Странно, думалось ему. Я - дома, у себя, я чувствовал это с приезда, с выхода из вагона. Чувствую и сейчас. Я даже хотел остаться, Фоли продлил бы мне срок командировки, хотя и обязательно осведомился, уверен ли я в своем желании. То есть, не сошел ли я с ума. Мол, что там делать, в диком краю?

Но Соломин...

Это называется, лишили информационной невинности.

Он столько ее восстанавливал, отращивал слой брони, учился игнорировать все, что не влезало в рамки мейнстрима, затыкал рот и глаза собственному любопытству. Сгубило кошку, помнишь? Сгубило кошку.

Дня хватило. Длинного-предлинного дня.

Да, внутри он может и посмеивался над европейцами, и ужасался их невежеству, и даже изображал из себя обличителя их образа жизни, здесь, вдали от, но, вернувшись, как все, снова выстроит мир из улыбок и работы, счетов за свет и воду, хриплого бега от авторской колонки на третьей странице к колонке на второй с выплатами за дом, автомобиль и пятничными вечеринками в баре.

Нравилось же, нравилось. Сука...

Марек повернулся на бок. По стене, забираясь на потолок, пробежала длинная желтая полоса. То ли от фар, то ли от фонаря. Все слетело, как плохая краска. Не перекрасился. Думал, что перекрасился в европейца, но, увы. За день перевернули, расковыряли, поучаствовали. Русский вы, Марек Канин, сейчас отколупнем, и совсем проявится...

Страшный русский зверь.

Зря поехал. Зачем? Хлебнуть здешнего дерьма? Дергало, царапало, виделось одно, а открылось другое. Европы ждал?

Мысль прервалась, когда мамина подруга издала долгий горловой клекот.

Или нет, не в этом наивность. Марек лег на живот и вжался лицом в подушку. Наивность была в том, что он верил в перемены к лучшему. Собственно, почему их нет? Они есть. Но Соломин...

В гетто нет еды, воды и света, но надеждой славится народ наш, что настанет время для ответа, и за все ответится наотмашь. Ужас какой. Пластилин в мозгах.

Нелепый же разговор! Какие-то прыжки и скачки. Сребреница и Ливия, Европа и эгоцентризм, вам еще не было больно...