Зачем это все?

Может, это программирование? Нейролингвистическое? Нужный тембр голоса, собственно, ничего не значащие слова - но ты внимаешь, ты ведешь себя как всегда и не замечаешь, что превращаешься в кролика, замершего перед удавом.

Ну да, на да, самомнение, господин журналист, не давит?

Кому, к черту, я нужен, чтобы применять ко мне всякий гипноз? О, я вхож к министру интеграции и развития!

Хоть маму увидел.

Мысль кольнула сердце и заставила Марека на какое-то время стыдливо спрятать лицо в подушке. Вспомнил, надо же.

Он не уловил, когда уснул.

Под периодические всхрапывания, несущиеся с дивана, ему приснилась эта же комната, только наполненная каким-то странным светом. Свет тек из окна, словно снаружи включили мощный прожектор. Только в углу, где стояло кресло, на котором он спал, было темно. Марек скорее ощутил, чем увидел, что рядом, в изголовье, кто-то сидит.

Он поднял голову.

– Кто здесь?

– Я, - послышался голос брата.

Он шевельнулся тенью, часть спины, локоть, плечо попали под прожектор и налились огненно-красным.

Марек сел.

– Сгоришь, - сказал он, почему-то понимая во сне, что свет опасен.

И услышал усмешку Андрея.

– Зачем ты сюда приехал?

– Проведать.

– Не верю.

– Не верь. Была возможность вернуться, я и вернулся.

– То есть, по работе.

– По работе.

– А мы?
– спросил брат.

– Что - вы? Я вас помнил. Может, поэтому...

Брат шевельнулся, и снова странный свет обжег его - теперь уже ухо, часть затылка. Мареку казалось, должно быть больно, но Андрей не обращал внимания.

– Я думаю, - сказал он, смотря Мареку прямо в глаза, - ты приехал, чтобы показать, как ты, в отличие от нас, хорошо устроился.

– Что за бред!

– Что отец был неправ.

– Он и был неправ!
– У Марека перехватило горло.
– Он тебя любил! А меня считал с придурью. Ты - настоящий сын, а я так, не пойми кто, любитель изящной словесности чуть ли не нетрадиционной ориентации. Помнишь, он сказал мне, что за все мои стихи, за все, что я делаю, он не дал бы и рубля?

Брат вздохнул.

– Дурак. Он боялся, что у тебя ничего не получится. Ты был воздушный мальчик, одни рифмы в голове.

– Ну да!

– Да. Ты же истерил каждый день. Это хочу, это не хочу! А он половину всех наших денег отсылал тебе в Москву. Так тебя не любил.

– Их хватало на две недели.

– Сука!
– взорвался Андрей.
– Мы здесь жили впроголодь, чтобы ты там...
– он, наклонившись, шумно, зло задышал носом, потом отодвинулся, заговорил глухо: - По тем временам он считал правильно. Отец всю жизнь зарабатывал руками, горбом, а тут ты, умненький: головой надо работать, папа!

– Ну и кто был прав?
– спросил Марек.

– Умер уже отец, - грустно сказал брат.
– А ты все с ним воюешь. Он, кстати, часто 'Евроньюс' смотрел, наверное, тебя хотел в нем увидеть. Когда репортажи шли, весь там был, слова не скажи...

– Мне прощения попросить?

Андрей поднялся.

– Уезжай ты, ради бога. В конуру свою.

В свете прожектора его фигура с боков начала наливаться багрянцем и словно плавиться. Дымные струйки потянулись от макушки.

– У меня - апартаменты, - сказал Марек, щурясь.

– Все равно в твоем мире нас нет.

– Почему нет?

– Потому что в твоем мире - лишь ты. Мы не помещаемся.

Андрей оседал, плечи его сделались волнистыми, неправильными. Силуэт истончился.

– Зачем ты повторяешь за Соломиным?

– Потому что тебе все равно, что вокруг.

– Да всем все равно!
– разъярился Марек.
– Люди живут каждый в своем мире! Все! Иногда весь их мир - это улица в двести метров! Или квартира в шесть! За всю жизнь круг общения большинства людей не выходит за рамки тридцати человек. Я читал исследования, я сам был в фокусной группе. В режиме тесного общения - до десятка. Это факт. Так в чем ты меня упрекаешь?

Брат качнул головой.

– В том, что ты принял это за истину.

– Но так и есть!

– А мир - больше. И в нем - все не так.

Андрей покачнулся и вспыхнул.

– Ты горишь!
– закричал Марек.
– Посмотри, ты - как спичка!

Комната внезапно затряслась. Землетрясение? Бомбежка? Свет погас. Брат куда-то пропал. Толчки отдавали в грудь. Кажется, это были чьи-то пальцы.

– Что?
– он вскинулся и открыл глаза.

– Марек, Марек, все хорошо?

Над ним склонилось одуловатое лицо маминой подруги. В ночнушке она выглядела постаревшим, печальным привидением. За окном было едва-едва светло.