— Все так, ручеек, все так, — кивала Акмал. — Да только ты себя послушай. Не чужое, а себя.

— А я… Я… не знаю, Акмал. Делать, что должно? — он поднял на нее блестящие от непролитых слез глаза.

— И это — чужое, — покачала головой она. — Рысье, огненное. Огню — ему другие силы, другая воля нужна.

— А что тогда мое, Акмал? Я не понимаю…

— Жить. Течь. Слушать мир и свой дар, — Акмал осторожно коснулась его груди. — Слышишь, как родничок поет? Маленький еще, не народившийся. По капельке просачивается. О чем он говорит?

Яр закрыл глаза, прислушиваясь к тому, что нельзя было услышать ушами, только сердцем, только растворенной в крови силой. «Надежда, — звучало там, выстукивало в ритме его сердца. — Терпение, прилежание, надежда — и обретение». Это не нужно было произносить вслух. Это просто нужно было понять. Услышать, отбросив наконец весь мусор, все насыпавшееся в сухую еще чашу источника.

— Живи, ручеечек, — улыбнулась ему Акмал.

***

Поездка в Эфар ничего не исправила, наоборот, усугубила. Белый одновременно злился и был благодарен: маленький «удэши», будущий водник, подтвердил все его страхи и одновременно всего парой слов развеял их. И тут же подкинул новых, на пару с братцем. Вот уж от кого не ожидал!..

В итоге в горах он не пробыл и пары дней, засобирался обратно. Пламя мучительно тянулось назад, в Фарат, исходило дымом и обжигающими искрами. Кречет только кивнул и посоветовал ехать поосторожней, внимательно следить за тропами, мол, конец лета уже, могут дожди пойти, размыть где не надо. Его не смутил столь быстрый отъезд, наоборот, казалось, промедли брат еще немного — сам бы выгнал. Кречет чего-то боялся. Чего — Белый понял, преодолев перевал.

В Эфаре дышалось еще более-менее, вокруг был простор, свежий ветер. Над головой раскидывалось такое близкое небо, нереально голубое, глубокое, опрокинься на спину — и падай в него, распахнув руки, будто крылья. А Ташертис встретил откровенно неласково, мелкой моросью, не по-летнему холодной, и общим ощущением тревожности. Настолько сильным, что, остановившись переночевать, Белый проснулся с воплем: показалось, что заперли в клетке, и стены вот-вот сомкнутся. Уснуть снова не смог, пришлось идти во двор, ложиться под навесом рядом с роллером. С утра хозяин гостиницы все выспрашивал, что же случилось, и не нужна ли помощь. Белый заверил, что нет, все в порядке.

Наврал, естественно, но у него была одна возможность вылечиться: ехать вперед. Гнать роллер на пределе сил, останавливаясь только в том случае, когда их уже не останется. В таком темпе до Фарата было дней шесть. Белый заставил себя очень плотно подкрепиться, взять кое-какой еды на дорогу… И начал наматывать на колеса серый шелк трассы.

Трижды за время пути его бесцеремонно тормозили, сбивая концентрацию, но, может, оно и к лучшему — он останавливался и запихивал в себя что-то, запивал водой с разведенным в ней бальзамом — подарком брата. Отлаивался перед дружинниками, мол, торопится домой. И снова мчался вперед.

Под крышей больше ночевать не рисковал, боялся, что тот кошмар повторится. Даже не предполагал — был уверен. Без неба над головой становилось плохо, будто накрывало плотным колпаком, давило, мешало дышать. Такого с ним раньше никогда не случалось, и Белый не знал, как бороться с этой напастью.

К концу пути он буквально падал от усталости, но упорно гнал, гнал, почти не слыша рева мотора, сосредоточившись лишь на знакомой уже дороге. Промелькнули окрестности Фарата. Он забыл закрыться, забыл вообще обо всем, чудом не влетел в неприятности, сбросив скорость на улицах и считая повороты. Остановил роллер во дворе мастерской и понял, что сил не осталось.

— Нэх? — позвал кто-то из рабочих, выглянув наружу. Потом признал, окликнул уже по имени, но Белый уронил голову, навалился на руль, пытаясь собраться и хотя бы перекинуть ногу через седло.

Не понадобилось — его подняли на руки, да еще и так легко, будто он вовсе ничего не весил. Тело словно окунулось в животворящий пламенный поток, от чего стало одновременно больно до крика и хорошо — до него же.

— Набегался? — протрещало пламя голосом Керса.

Белый честно хотел ответить, но его хватило только вцепиться в отворот все того же дурацкого старомодного спаша. И — темнота.

В себя Белый приходил урывками, словно всплывал в вязкой, жаркой, душной черноте, задыхаясь и кашляя, хватал воздух и снова погружался. В моменты просветления слышал, не понимая, трещащий от злости голос Керса, который становился еще сердитее, когда тот замечал улыбку, от которой лопались пересохшие губы. Но это состояние долго не продлилось — на третий день он «всплыл» и сумел удержаться на поверхности собственного сознания, сумел вычленить из прерывистого потока голоса Керса отдельные смешные ругательства, наивные и полудетские: тот никогда не выражался жестко.

— …видят Стихии, перевернул бы тебя на живот и настучал по дурной дупе, раз голове она покоя не дает.

Смешнее и больнее всего было, что не отказался бы. В смысле — готов был потерпеть и не такое, лишь бы Керс прикоснулся еще раз. К нему тянуло, отшибая всякое соображение, и Белый понимал: уже не справится с собой, поддастся этому, как только хоть немного наберется сил. Понимал особенно ярко в те моменты, когда Керс обтирал его, менял мокрые компрессы на лбу, трогал кончиками пальцев горло, считывая пульс. Еще чуть позже до Белого дошло, что в постели он лежит уже не первый день — и «чистый пред Стихиями». И Керс его не только обтирал все это время.