Почему-то то, что ухаживал именно он, Белый воспринимал нормально. Как что-то естественное и не постыдное. В жар бросало, когда вспоминал горячее тело рядом, подсунутую под голову руку. Керс, оказывается, грел его все это время, лечил своим жаром.

Интересно, Аэнья с Кэльхом так же мучились?.. Вернее, Кэльх, Аэнья-то воспринимал все иначе, по-горски. А вот бедный ткешский учитель — он-то как с этим справился? С тем, как хочется снова попросить устроиться рядом, запустить пальцы в густые, легкие и непокорные, лежащие вечно в полном беспорядке волосы, притянуть поближе… Дальше Белый запрещал себе даже представлять.

Керс, принесший в комнату поднос с нехитрой едой, которой, видно, и кормил его все эти дни, нахмурил свои роскошные брови:

— Долго дурью маяться собираешься, как жеребенок на льду?

— Сам бы знал, — Белый запрокинул голову, пялясь в потолок. Что интересно — ни капли не давящий, рядом с Керсом опять можно было жить. — Роллер в порядке? Я так гнал, что не удивлюсь, если он разваливаться начал.

— Поправили. Ты так гнал, что без колес остался. А если б без головы, ряску тебе в печень! — и по лбу легонько хлопнула обжигающе-горячая ладонь.

Блаженно зажмурившись, Белый пробормотал задумчиво:

— Встану — съездим? Как тогда…

— Встань сперва. А ну, давай, — Керс взял его под плечи, усаживая в кровати и подпирая подушками. Устроился рядом, поставив на колени миску с протертым до кашицы супом.

«Нет, Кэльху явно было очень сложно», — решил Белый.

В себя он пришел на удивление быстро. Какой там перетертый супчик — через два дня спустился на крохотную кухоньку, напугав встреченных работников, и смолотил все, до чего дотянулся. Поблаженствовал немного и пошел проверять роллер. Болезнь ушла без следа, будто и не было ни её, ни выматывающих ночевок, когда не дрожал от холода, лежа на влажной земле, только потому, что засыпал сразу, едва закрывал глаза.

Выждав для надежности еще день — это стоило мастерской внеплановой проверки, рабочим — заикания, а трем машинам — основательной починки в опережение всех сроков, — Белый решился. Вечером стукнулся в комнату к Керсу, заглянул:

— Свободен? Пошли?

Тот не стал ничего говорить. Ничегошеньки. Просто встал, снял с крючка свой потрепанный спаш, намотал на шею такой же потрепанный платок и вышел следом. И в седло роллера уселся без приглашения, да и кому оно было нужно? И так оба знали, зачем и что. Сомкнулись на поясе Белого в замок тонкие, узловатые пальцы, заставляя сцепить зубы до хруста, лишь бы не выгнуться, прижимаясь еще сильнее к горячему телу за спиной.

Как назло, сначала требовалось проехать по улицам, а так хотелось рвануть сразу с места, ветром хоть немного остудить голову. Каким-то чудом Белый все-таки выехал из города, не врезавшись ни во что. А то в таком состоянии въехать в угол дома — раз плюнуть.

А потом впереди развернулась ночная трасса. И сегодня он был уверен: хоть десяток воздушников ему ори — не остановится. Вообще не заметит! Роллер подрагивал, будто живой, напитанный пламенем до краев. Своим, чужим — Белый не знал. За спиной пылал Керс, с таким предвкушением, что он просто не мог разочаровать.

И ночь бросилась навстречу, все быстрее и быстрее.

Он выжимал из роллера все, что только мог дать хитроумный механизм, сделанный людскими руками, но этого было мало. Мало! Не хватало — он чувствовал — самой капельки, искорки, чтобы все стало так, как должно. Он едва не кричал от разочарования, когда Керс подвинулся к нему вплотную, дернул замок спаша, сорочку из-под ремня, и вжал раскаленные ладони в грудь — напротив сердца — и в солнечное сплетение.

Руль Белый не вывернул только потому, что руки разом закостенели. Это был тот самый огонь, которого не хватало, тот, который наконец-то заполнил пустоту, позволил ей развернуться широкими, мощными крыльями.

И Белый вспомнил. Вспомнил, как выходил из зала Стихий, неся эти крылья за спиной, вороньи, широкие, готовые поднять над землей и лететь, куда сердце прикажет. Только сейчас сердце билось в чужих руках, и иного места ему и не виделось. А вместо руля пальцы почему-то сжимали конскую гриву, и он мчался, этот конь чистейшего Белого пламени, летел сквозь ночь, разгоняя темноту.

Не ошибся мальчишка с изменчивыми глазами удэши. Но поблагодарить его можно будет и позже, а пока Белый мог только дышать, выдыхать из груди переполняющее ее пламя, силу, чувствовать, как бьет в лицо горячий ветер, видеть, как мощно взмахивают, попирая его, огненные крылья. И плавиться, когда шеи коснулись сухие губы.

Конь растаял где-то там же, на обочине, так же незаметно, как и появился. Белому было все равно: Керс наконец был рядом. Настолько рядом, насколько хотелось, позволял прикоснуться, прижать, нашарить эти ярко очерченные губы, которые уже столько времени спать не давали. Целовался как в последний раз — или первый? Керс перечеркивал все, что было до, безжалостно выжигал, оставляя ровно одно: себя. И непонятно было, когда перекатились по пыльной траве, и Керс уже был сверху, вжимал в эту траву властно и жестко, позволяя только чувствовать, а дышать Белый и вовсе забывал, пока не отстранялись вынимающие душу губы, давая сделать судорожный вдох — и снова провалиться в поцелуй. И даже не было страшно от того, что без слов заявлялось.