— Назови ее Лапанальда — «Лагерь Папанинцев на льдине», — предложило плюхнувшееся на соседний стул воображение. Оно оглянулось, подозвало официантку и заказало чашку кофе.

— Заказывать кофе во вьетнамском ресторане — просто дурной вкус, — сказал я. — Кроме того, совершенно не уверен, что смогу его оплатить. Денег в обрез. И Лапанальда имя женское, а сколопендра — мальчик.

Сколопендра, не переставая дергаться, согласно кивнула.

— На свои пью, — хмуро ответило воображение. — Мальчик? Ну тогда пусть будет Пендриком, — и оно радостно заржало. Сколопендра тоже снова задергалась. — Или в официальных случаях — доном Педро.

Я засмеялся:

— Будешь Педром? — спросил я сколопендру. Та, не переставая дергаться, несколько раз согласно махнуло ножкой.

— Окей, — кивнуло воображение, отхлебывая принесенный официанткой кофе, — имя есть. И кофе неплохой, кстати, — сказало оно мне, и небрежно бросило на стол розовую купюру с портретом дядюшки Хо и цифрами 50 000.

— Что это? — спросил я.

— Вьетнамские донги, — ответило воображение, — чуть больше двух баксов. Я подумало, что девушке будет приятно получить свою родную валюту. А мне один хрен чего воображать, — предупредило оно мой следующий вопрос: «Откуда деньги?»

Подошедшая вьетнамка с удивлением взяла купюру, позвенела мелочью, пытаясь дать сдачу. Но воображение великодушно махнуло рукой и встало из-за стола.

— Прощай, — сказало оно мне. — Мне пора, а свой ночлег будешь придумывать без меня.

Я посмотрел ему вслед, пошевелил подсохшими ногами, обулся и тоже попросил счет. Сколопендра стала торопливо доедать таракана.

На принесенной бумажке стояла цифра: 370 руб., таракан в счет не вошел. Я положил четыреста и подумал, что, наверное, это были последние данные мною чаевые в жизни.

На улице стало еще холоднее, то ли просто показалось после еды и тепла. Я направился к окружавшим рынок пятиэтажкам. Подъезды встретили меня домофонами и кодовыми замками. Я было сунулся вслед за входившей в подъезд бабкой. Та ткнула меня клюкой и, закрывая дверь перед моим носом, зло сказала: «Ща в милицию позвоню». В соседнем доме я также потерпел неудачу.

— Куда! — крикнул вышедший из подъезда мужик, оттесняя меня от двери, пока не щелкнул закрывшийся замок.

Да, оборону от вьетнамского рынка жильцы держали крепкую. Я подумал про вокзал, но вспомнив комиссаров, ментов и скинхедов, поостерегся. Пришлось тащиться назад.

Я завернул в лабиринт железных контейнеров, где вьетнамцы держали свою Дольчу Габану и Армани. Прошел мимо мусорки с кучей картонных коробок.

Некоторые контейнеры стояли не вплотную, и между ними были щели. Из щелей невыносимо несло мочой. Я поискал наименее прописанную, в которую смог бы протиснуться. Нашел. Она оказалась еще и непрокаканной, очевидно, потому что рядом светил уличный фонарь. Сходил за картоном к мусорке. Одну почти целую коробку я воткнул в щель вертикально, остальные, в сложенном виде, прислонил перед ней к металлическим стенкам контейнеров и еще несколько толстым слоем уложил на землю. Получилось вполне приличное логово. Я залез в щель и накрылся парой слоев картона. Одна из коробок оказалась из-под стирального порошка, я расчихался, но порошок отлично отбивал запах мочи. Как говорят англичане, у каждой тучи есть серебряная подкладка.

В моем картонном замке было холодно, но все же теплее чем под открытом небом под звездами. Я лежал на спине, мерз, слушал, как в картоне шебуршится сколопендра, смотрел на луну, зависшую над межконтейнерной щелью, на черные тучи, несущиеся по звездному небу, на журавлиный клин неопознанных летающих объектов, неторопливо прошедших курсом зюйд-зюйд-вест.

Я лежал и думал о Лене. Вспоминал ее фотографии, ее, адресованные не мне, улыбки, строчки ее де… ну, просто стихов и прозы, тоже написанные не мне, ее искаженное отвращением лицо с последней фотки в паблике. Увы, даже отвращение было не ко мне. А так, само по себе, типа к жизни. Единственной эмоцией, стойко испытываемой ею ко мне, было глубокое безразличие, лишь чуть смягченное легкой неприязнью.

Конечно, я ей завидовал. Девочка благополучно вывернулась из последствий нашей с ней прошлой жизни. Остались только лошади (она занималась конным спортом), папироски и солдатская походка. А вот я влип по полной. Впрочем, чему удивляться, не она же шагала из окошка в девятьсот двенадцатом.

Не захотел тогда жить без нее, поживи теперь. Все справедливо. Сердце болезненно сжалось. Я очень остро ощутил невозможность. Невозможность как философскую категорию. Невозможность, на которую не влияют никакие обстоятельства, желания, стремления, усилия и проч. Я вдруг понял, что больше ее никогда не увижу. ВООБЩЕ НИКОГДА В ЖИЗНИ. Прям «Юнона» и «Авось» какие-то.

Сразу вспомнился последний раз. Как успело трепыхнуться мое сердце в те полторы секунды, пока она говорила свое «Здрасьте»…

— Ты че, козел, пишешь! — жарко зашептало мне на ухо воображение. — Ты че делаешь? Ты что, забыл? Как напишешь, так и будет. Ты сам, своими руками…

— Знаешь, я подумал, что Бог прав. Не хрена приставать к девочке. Не хрена лезть к ней со своею любовью. Пусть будет свободна. Свободна от меня. И в этой жизни, и в следующей. Не буду ждать я осени…

— Идиот! Никогда не говори «никогда».