Трудно сказать, как всё повернулось бы, находись он сейчас, к примеру, в доме матери или в своей городской квартире. Обратился бы он мыслью к такому радикальному способу решения всех своих проблем? И случайностью ли было появление мысли о сведении счётов с жизнью именно в этом месте, по слухам имеющем сакральные свойства, если верить, конечно, источникам эти слухи распространяющим? Как знать. Во всяком случае, Фланаган ни на миг не допустил вероятности помутнения собственного рассудка (хотя ещё пару дней назад был в этом уверен). Вообще, если откинуть меланхолию, накрывшую его своим чёрным покровом, он чувствовал себя очень даже неплохо. От похмелья, мучающего его после пробуждения, не осталось и следа. Ничего не болело после вчерашней стычки с Билли-bostoon’ом. Исчезли все посторонние шумы, донимавшие его всю неделю. Тут бы жить и радоваться, но Креван уже приступил к обдумыванию способа ухода из жизни.

Перебрав несколько вариантов, он счёл их либо хлопотными в исполнении (например, затруднительно бросаться под колеса автомобиля на пустынной трассе, да и исход не гарантирован), либо чрезвычайно неприятными (он всегда нервничал перед процедурой сдачи крови из пальца, куда уж там — вскрывать вены). Проще всего наглотаться таблеток. У матери точно есть какой-то запас успокоительных, найти их не составит труда. Но, во-первых, Креван не знал, достаточно ли они сильные (не хотелось бы очнуться в больнице, проваляться несколько дней под капельницей, чувствуя себя ещё большим неудачником, а в глазах окружающих видеть напускное сочувствие). Во-вторых, приняв твёрдое решение, не хотелось ещё раз встречаться с Бридой. Креван боялся, что не выдержит и пойдёт на попятную. Тем более чем дольше протянешь с выполнением задуманного, тем меньше шансов на его верный исход. Нужно что-то быстрое и надёжное. Есть море. Можно зайти в него прямо в одежде и обуви, заплыть подальше, покуда силы не выйдут, а там отдаться на волю волн… Глупо. Быстро не получится. Вода холодная, его решимости хватит на то, чтобы зайти едва ли по пояс, а там и запал пройдёт. Так что самое большее, на что можно рассчитывать в этом случае — смерть от пневмонии.

Креван вспомнил, как отец, однажды хорошо приняв на грудь, достал откуда-то чёрный пистолет с серебряной гравировкой. Фланагана-младшего оружие заинтересовало. Отец, ни доселе, ни после не рассказавший о своих армейских подвигах, был отчего-то красноречив. Он рассказывал, про своё участие в войне с Аргентиной, как они со школьным другом, Фрэнком Нэйджелом, брали Гуз-Грин18, как было страшно "до усёра", как они стреляли в темноту, не зная, где свои, где чужие. "Мы обложили этих ублюдков, как лису в норе", — со смехом, вытирая отчего-то выступившие на глазах слезы, говорил отец: "Они сдались, чего ещё! А потом мы с Фрэнки нажрались в сопли венесуэльским ромом, чистым, как святая вода, и жёстким, как наждачная шкурка…" Он рассказал, как получил вот этот самый пистолет из рук старушки Мэгги19, "чтоб ей припекло"… А в конце рассказа Джейд Фланаган разрыдался, как ребёнок. Мать увела его в спальню, предварительно отобрав пистолет из рук любопытного Кревана. Протестующие вопли сына она оборвала крепкой затрещиной, но отца в тот вечер не ругала. Зато на следующий день закатила страшный скандал. Лишь много позднее, уже после смерти отца, Креван узнал, что в тот день Джейд получил известие о том, что его школьный друг, лейтенант элитного Парашютного полка, Фрэнк Нэйджел, покончил с собой посредством наградного оружия… Креван знал, где мать хранит награды отца, там же должен был быть и пистолет. Но… Та же история, что и с лекарствами. Вдобавок ко всему, застрелиться из отцовского пистолета означало бы оскорбить память отца, память о его боевом прошлом, как бы он этого прошлого не стыдился…

Фланаган поднялся и посмотрел на ленту "дороги", уходившей прямо в море. Потом подошёл к отвесному краю уступа, на котором сидел. Десятью ярдами ниже протянулась прибрежная полоса с далекой, медленно бредущей по границе прибоя фигуркой. В пределах видимости никого больше не было. Плотно сжав губы, Фланаган посмотрел под ноги. Вдоль подножия вилась довольно широкая тропа, вытоптанная тысячами ботинок, туфель, босоножек и даже босых ступней. То там, то сям по обочинам тропы выступали навершия скрытых под дёрном базальтовых колонн. "Там, внизу, практически верная гибель…" Голос в сознании возник словно ниоткуда, это не была мысль Фланагана. Он не придал этому факту никакого значения, заворожено глядя на близкую и в то же время бесконечно далекую землю. "Шаг, один шаг — вот твоя задача. Решение её зависит от твоего выбора: остаться здесь и прожить жизнь среднего человека, или перейти в другой мир. Мир, где ты возвысишься или умрёшь…" Креван жадно внимал голосу, забыв, что люди, слышащие чужие голоса в голове обычно содержатся отдельно от людей, не имеющих возможности эти голоса слышать.

— Это лучший мир?

Волнение и пересохшее горло сделали вопрос едва слышным, как шелест ивовых листьев при полном безветрии. Его услышали. "Да", — ответ был твёрд и чёток. Креван счастливо улыбнулся, в глазах его стояли слезы. Он сделал шаг.

С самого детства Люк-Франц Тернавски знал, что станет знаменитостью. Не важно, на каком поприще он получит общечеловеческое признание — главное, что он сможет доказать свою значимость тупым предкам. Они-то явно ни на что не рассчитывали, когда Люку-Францу пришло время появиться на свет. Иначе не стали бы называть своего единственного сына этим идиотским двойным именем. Видите ли, Тернавски считали себя людьми утончёнными (так им самим казалось), и в молодости каждый мечтал о карьере. Папашка спал и видел, как делает дубль в финале чемпионата мира в футболке сборной ФРГ. А мамашка грезила балетом: Дягилевские сезоны, Анна Павлова и она сама такая вся воздушная и холодная… Ну, папашка-то хоть сделал какой-никакой шажок к мечте: отыграл с десяток матчей в региональной лиге за скромный Любек из одноимённого города (да вся их семья была из одноимённого города), после чего тренер намекнул, что Ладо (уменьшительное от Ладислава) стоит поискать место в другой команде, а может быть и место в другой сфере деятельности. Даже спустя много лет папашка, перебрав пенного, начинал костерить тренера, который, наверное, и помер-то давно. Брызгал слюной, вопил, что более тупого идиота ему ещё не встречалось, что тот заставлял играть Ладо не на его позиции. Да и вообще, тренер этот был из бывших эсесовцев, отчего его, немца по матери и поляка по отцу ненавидел, о чём и заявлял неоднократно. Интересно, врал папашка или нет? Забавно было бы, если тот тренер и вправду был эсесовцем… А ещё папашка, сделавший карьеру бухгалтера в какой-то мелкой торговой кампании, в свободное время обожал сидеть в кресле, пыриться в телек, наблюдая за похождениями любимых киногероев. Он-то, большой фанат Лукаса и настоял на том, чтобы назвать сына Люком…

Мамашку в балетном училище завернули сразу — что-то там не срослось с суставами. Хронический вывих или другая какая беда. Хотя, надо признать, фактура у Катрин была что надо: невысокая, тоненькая, бледная вся и лицо такое надменное… Люк-Франц часто в детстве пересматривал семейные фотки, и мамашкины ему особенно нравились. Фигура, конечно, плосконькая и не в его вкусе, но для балета, наверное, самое то. В общем, нежную детскую мечту Катрин грубо накрыли медным тазом. И куда, вы думаете, направила мамашка свои стопы, так и не познавшие невесомость пуантов? На какую-нибудь родственную, искусствоведческую ниву? Ага, конечно. Она получила педагогическое образование и устроилась работать в школу. Вот так-то. От детской мечты осталась разве что страсть к классической музыке. А попробуйте-ка угадать, кто был любимым композитором мамашки Люка-Франца? Ну да, Шуберт, всё правильно. И теперь вот представьте, каково было позднему, не особо желанному ребёнку, дав имя которому, родители хоть чуточку отыгрались за свои нереализованные амбиции. Двойное имя было постоянным поводом для насмешек, прямых и грубых в школе и утончённо-завуалированных на кафедре классической германской литературы, куда предки запихнули Люка-Франца, стремясь ещё больше поиздеваться над отпрыском. Но, как уже говорилось выше, у Люка-Франца были собственные виды на свою жизнь, и места родительским амбициям в них не находилось. Ещё в школе, он подумывал было попытаться надрать зад папашке, став футболистом и заиграв в Бундеслиге. Увы, спортивного таланта в нём было ещё меньше, чем в Тернавски-старшем. То же можно было сказать и про теннис, которым Люк-Франц увлёкся на волне успеха Беккера и Штиха. Тогда, уже совершенствуя литературные познания, он обратил свой взгляд на музыку. Быстренько сколотив банду из приятелей, которые хотя бы знали, что использует перкуссионист, и чем гриф отличается от деки, Люк-Франц на правах автора проекта задал направление и назначил себя солистом. Написание текстов он тоже не мог никому доверить, а музыку довольно беззастенчиво таскал у других, более успешных коллективов, а потом перерабатывал её под стилистику группы. Ребята играли гаражный сайкобилли, бодрый, но весьма поверхностный. Очевидно, что музыкальная карьера Тернавски имела все основания повторить судьбу спортивной, если бы не одно "но". Люк-Франц, хотя и вёл себя зачастую, как осёл, был весьма неглуп. Довольно скоро он понял, что даже на пределе их команда так и будет играть "для друзей", пока им всем не надоест. Поэтому, наплевав на товарищеские отношения, Люк-Франц умудрился за полгода сменить весь состав, за исключением себя любимого. В группу пришли ребята, которые действительно кое-что умели. И практически в тот же момент Тернавски провернул ещё одну штуку. Стало очевидно, что на фоне выросшего уровня исполнения, он, со своим довольно средним вокалом, начинает провисать. Если не сможешь изменить себя — меняй окружающую среду. Этим принципом Люк-Франц воспользовался сполна. Группа полностью изменила стиль, начала играть краст-панк, в котором невнятный вокал Тернавски, срывающийся время от времени в скриминг, звучал уже вполне пристойно. Тексты, по-прежнему, он писал сам. Иногда получалось очень даже ярко и злободневно:

— Система не адский пёс, но тяжёлая чёрная сука:

— Скребёт по земле когтями, зубами сдавив твою руку.

— Ты хочешь взлететь, но рычащая старая мразь

— Рвёт кожу и мышцы, мечтая свалить тебя в грязь!

Дела пошли в гору. Ребят заметили, они начали выступать сначала на разогреве у более-менее известных коллективов, а с ростом популярности и сами стали хэдлайнерами. Через несколько месяцев на Люка-Франца вышел некий продюсер и предложил записать наработанный материал. И вот она — сказка, о которой мечтал маленький Тернавски. Увы, она оказалась очень короткой. Банальная история: деньги, пусть даже и не такие большие, притягивают к себе большие пороки. После выхода второго студийного альбома, и попадания пары композиций в чарт местной радиостанции, группа отправилась в первый и последний гастрольный тур по Германии. В одном из небольших городков (поразительно, но Люк-Франц сейчас не помнил, где именно — не то в Зальцгиттере, не то в Люнебурге) после пьяной и шумной оргии в гостиничном номере, команду в полном составе доставили в отделение полиции. Тур завершился досрочно, организаторам пришлось выплачивать неустойку, дела покатились под гору. Они ещё пытались выступать, как в родном Любеке, так и за его пределами и даже записали ещё один альбом, который почти что никто не заметил. Люк-Франц много пил, а чуть погодя перешёл на вещи посерьезнее. В команде наступил разлад. Во время одной из репетиций басист при всех разругался с Тернавски, заявил об уходе и на прощание отправил Люка-Франца в больницу со сломанной челюстью (что примечательно — последний почти ничего не помнил из того вечера и даже не чувствовал боли ещё несколько часов). Группа приказала долго жить.

Надо отдать ему должное, Люк-Франц попытался выкарабкаться, и на какое-то время у него это получилось. Он накрепко завязал с наркотиками и бросил пить. Попытался сколотить новую банду. Потерпел фиаско и снова сел на стакан. К тому времени, он уже долгое время жил отдельно от предков, снимая комнату в дешёвом районе. После кратковременного пребывания на пике славы у Тернавски остались кое-какие сбережения. Чем пропивать их, скатываясь в безнадегу и оказаться в итоге на улице, не лучше ли отвлечься и съездить развеяться? В душе Люк-Франц надеялся, что перемена мест поможет ему одолеть зелёного змия. С покупки билета на баварско-богемский экспресс для Люка-Франца Тернавски началось Большое Путешествие всей его оставшейся жизни.