— Иди.

Короткое слово упало как камень.

— Эстос, я… — Альда подошла к нему и несмело коснулась его руки. — Я же говорила, что хорошей наложницы из меня не выйдет…

Вместо ответа он развернулся — его лицо было спокойным и светлым, — и поцеловал её, а потом тихо повторил:

— Иди. Будут спрашивать, скажешь, что я позволил, что я уважаю обычая твоего народа и… Сама придумаешь, что сказать.

— Прости… — прошептала она.

Альде хотелось вонзить во что-то свой нож — который снова был спрятан у неё в рукаве.

Братья и отец Эстоса обязательно узнают. «Ты совсем ума лишился, что позволяешь этой секковийской девке разгуливать по городу без присмотра и позорить твоё имя?!» — вот что они скажут. Просто не могут сказать ничего другого.

Альда не стала ждать, когда Эстос передумает, и быстро собралась, снова обрядившись в секковийскую одежду и захватив ещё длинный тёмный плащ, в который могла укутаться с ног до головы.

Лигур, хотя и не сумел скрыть негодования, всё же заставил её взять с собой тяжёлый серебряный знак в виде сокола и с тремя синими кистями внизу..

— Никто в этом городе не посмеет причинить вам зло, госпожа Кейлинн, если вы покажете знак. И однако же ходить одной без сопровождения женщине вашего положения недопустимо. Первый господин будет разгневан…

— Я служу третьему, — бросила Альда, постаравшись придать голосу обычной секковийской заносчивости.

Конечно же, Лигур — или же Эстос — так просто не отступились. Альда заметила за собой слежку вскоре, как вышла за ворота поместья. Поэтому она направилась к храму Стрелы, как и обещала, но через Громкий рынок; в его рядах, с раннего утра забитых народом, легко было затеряться. Она ещё немного покружила по улицам, чтобы убедиться, что слуги Соколиного дома отстали, и только потом пошла к реке.

Жара стояла немилосердная.

Ближе всего был Купеческий мост, самый широкий, самый людный, самый шумный. Обычно Альда старалась его избегать, но сейчас он был ближе всего. Оказавшись на правом берегу, Альда с широким потоком торговцем двинулась к Длинному рынку, а оттуда домой, в лавку Льессумов. Перед тем, как войти туда, она свернула в тихий переулочек, вынула из ушей крупные серьги, сняла с пальцев кольца и спрятала их в кармане на внутренней стороне плаща. Она пока не собиралась рассказывать, что вошла в Соколиный дом как наложница.

Без тяжёлых украшений Альда даже почувствовала себя лучше, хотя уши до сих пор что-то как будто тянуло, а пальцы были стиснуты несуществующими перстнями.

Почти вся её небольшая семья была в сборе: только дядя Кафас ушёл по делам, да двоюродный брат остался в лавке на случай, если придут покупатели

Дядя Микас остановил тренировку, и в главную комнату пришли все, кто получил право носить при себе узкий кинжал убийцы: сам дядя Микас, Тервел, два двоюродных брала Альды и сестра.

Дядя Микас подошёл к Стене Клятв, чтобы поправить светильники, и Тервел воспользовался этой паузой, чтобы подойти к Альде и обнять её. Он взял её за обе ладони и крепко сжал. Альде пришлось чуть не силой вытянуть их из его рук.

Братья и сестра, разумеется, заметили это движение. Микас же так и стоял лицом к стене, глядя на на покрывающие её почти до самого потолка строки. Десятки, даже сотни имён убийц из дома Льессумов.

Все они приходили сюда, когда их родители решали, что ученичество завершено, разрезали ладонь, прикладывали к тёмному углублению в стене и произносили короткую клятву. Альда, когда приносила клятву, думала, что почувствует что-то особенное, что сквозь неё пройдёт сила или ещё что-то в этом роде, но чуда не произошло. Ничего в ней не изменилось. И когда она выцарапывала своё имя, стоя на высокой лестнице, то тоже не чувствовала влияния клятвы. Она была той же самой Альдой Льессум, что и до того.

Тогда её имя было самым новым, последним в длинном ряду. Теперь добавилось ещё и имя её двоюродной сестры Сарсы. В ту же строку могло уместиться ещё три, а то и четыре имени. Потом начнётся новая, а потом ещё…

Лет через двести надписи поднимутся под самый потолок — если дом Льессумов ещё будет стоять.

Столько имён… Одно было стёсано. Оно находилось чуть выше уровня глаз в самом начале строки, значит, около семи или восьми поколений назад. Альда ничего об этом человеке не знала. Его имя было стёрто со Стены Клятв, вымарано из книг, а родным было запрещено о нём говорить, чтобы память о клятвопреступнике не передалась потомкам. Альда, да и все остальные из Льессумов, кого она знала, задавались вопросом, что заставило того мужчину или ту женщину нарушить родовую клятву и что было потом. Какая последовала кара? По рассказам, она была ужасной: преступник будет умирать медленно и в страшных муках, его кровь сгорит в жилах, но по-настоящему никто не знал, как это будет.

У Альды что-то противно, боязливо сжалось с животе.

Почему именно она? Почему? Почему?

Столько столетий и всего одно стёртое имя. Сотни Льессумов забирали жизни, не зная сомнений, почему именно ей выпало это — узнать свою жертву, касаться её целовать, смотреть на его лицо, такой спокойное и счастливое во сне, смеяться от его шуток, сжимать в объятиях и любить, любить, любить?

Почему, великие боги, именно ей досталась такая судьба?

— Мы волновались за тебя! — Сарса рассматривала наряд Альды и даже начала щупать ткань. — Несколько дней прошло и ни одной весточки. Ладно бы ты уехала из города, так ведь нет…