далее, пока очередь вновь не доходила до меня. Земля тревожилась о нас! Как бы

гладко ни шло дело, она никогда не бывает до конца спокойна за испытателей, находящихся в воздухе.

И, как подтвердилось тут же, имеет для этого некоторые основания.

Внезапно в наушники ворвался голос — громкий, звонкий, какой-то, не

скажу — взволнованный, но такой, в котором ясно ощущалось сдерживаемое

усилием воли волнение:

339 — У меня флаттер! Флаттер! Флаттер! Флаттер у меня. .

Позывные — ни свои, ни адресата — названы не были, но я (да и не я один, конечно) сразу узнал этот голос. Передавал Анохин.

Флаттер! Самый страшный вид вибраций из многих (к сожалению, достаточно многих) известных в авиации.

Анохин замолчал.. Наступила долгая-долгая пауза. Наконец ее прервал

осторожный эапрос командного пункта:

— Седьмой 1 Я — Земля. Ответьте.

Снова пауза. . Повторный запрос. . И наконец:

— Земля! Я — Седьмой. Вибрации погасил. Но в управлении что-то неладно.

Тяну к вам.

Голос Анохина снова был, как всегда, тихий и глуховатый. Звонкость из него

исчезла. Но не исчезла смертельная опасность, нависшая над летчиком и

машиной: хорошо, конечно, что она не развалилась от вибраций, но неизвестно, в

каком состоянии самолет вышел из флаттера. Может быть, где-то на грани

разрушения — «на последней нитке» — держатся жизненно важные части

машины: узлы крепления крыла или оперения, тяги управления рулями. Как

поведут они себя под действием болтанки — воздушных возмущений, всегда

более сильных внизу, у земли? Не зря, конечно, сказал Анохин не «иду», а «тяну»

к вам!

В голове у меня проскакивают воспоминания — далеко не самые

очаровательные из всех возможных — о том, как я немногим более года назад

тянул к аэродрому на МиГ-9 с разрушившимся оперением. А еще несколькими

годами раньше — на экспериментальном СБ с крыльями, деформированными от

попадания в тот же зловредный флаттер. А еще однажды. . Словом, воспоминаний хватает. Есть с чем сравнивать. Но сейчас не до сравнений.

Хочется каждую секунду знать, что с Анохиным.

Судя по всему, того же самого хочется и Земле. Она периодически, явно

чаще, чем следовало бы, запрашивает:

— Седьмой! Где вы?

На что Анохин с обычной своей невозмутимостью коротко отвечает:

— Подхожу к вам.

340 Большего действительно не скажешь. Хороший симптом — уже сама по себе

эта вернувшаяся к нашему товарищу невозмутимость.

Я лежу в глубоком вираже над аэродромом и жадно всматриваюсь в зелено-пеструю — леса вперемежку с полями — полосу подходов. Один десяток секунд

тянется за другим, а на полосе все пусто! Наконец — вон она! — появляется

сверкающая дюралево-серебристая мушка. Это самолет Анохина. Он медленно

(или это только сейчас кажется, что медленно?) ползет по зеленому фону полосы

подходов. . пересекает желтую песчаную зону на границе аэродрома и. . катится

по бетонной посадочной полосе. Все! Сел!

В этот момент я пренебрегаю строгими правилами пользования радиосвязью

и, нажав кнопку своего передатчика, выдаю прямо в эфир глубокий вздох

облегчения и не предусмотренную никакими кодами фразу:

— Молодец, Сережа!

И никто не сделал мне потом замечания за столь явное, записанное всеми

магнитофонами нарушение правил ведения радиосвязи.

А вибрации, случившиеся у Анохина, оказались не флаттером. Техника

преподнесла нам очередной сюрприз: еще один новый (будто не хватало

имевшихся!) вид вибраций, очень схожий с флаттером по характеру и

интенсивности, но все-таки новый. Его нарекли скоростным бафтингом, а за

Анохиным закрепилась честь быть первооткрывателем нового явления.

Но это уже — область чистой техники. Нас же сейчас интересует другая —

этическая сторона дела.

Итак, если, несмотря на все усилия, спасти машину нельзя, летчик должен

думать о себе. Это мы уже установили.

Ну а если выясняется, что нельзя спасти и себя? Что тогда?

Тогда настоящий испытатель возвращается своими помыслами. . снова к

машине!

Не ко «всей своей жизни», которая, согласно проверенным литературным