смертником в авиации наших дней.

Пафос самопожертвования ради самопожертвования среди летчиков-испытателей не в ходу.

И мы знаем немало случаев, когда в самый последний момент, буквально за

несколько секунд до взрыва или удара о землю, летчик успевал выброситься с

парашютом. Некоторые из наших товарищей — Сергей

337

Николаевич Анохин, Юрий Александрович Гарнаев и другие — совершили даже

не по одному, а по нескольку таких вынужденных прыжков.

Но, кроме всего прочего, чтобы спастись в последний момент, надо суметь

точно определить, когда этот «последний момент» наступает. Это тоже не так

легко, как может показаться с земли. Отдавая все сто процентов своей воли, внимания, искусства, всех моральных и физических сил борьбе за машину, летчик должен каким-то краем сознания (сверх упомянутых ста процентов) непрерывно оценивать: «Успеваю. . успеваю. . успеваю. .» И решительно

покинуть машину за секунду до того, как это «успеваю» сменится бесповоротным

—«Не успеваю!». Тут нужно если не спокойствие (так называемые железные

люди встречались мне в литературе, театре, кино, но не в реальной жизни), то

явно выраженная способность к тому, что я назвал бы управляемым азартом. Те

же, у кого элемент азарта в подобной ситуации заглушал элемент управляемости, увы, не успевали!. Так мы потеряли немало друзей — благородных людей, которым не хватило нескольких секунд времени, нескольких десятков метров

высоты, какой-то капли трезвого учета остающихся в их распоряжении резервов.

Что они думали в последние мгновения своей жизни? Этого мы никогда не

узнаем.

Впрочем, прошу прощения: иногда можем узнать! Можем узнать, что думает

настоящий летчик-испытатель, пусть (к счастью!) не в последние мгновения

своей жизни, но, во всяком случае, в мгновения, которые он считает

последними..

Я уходил в воздух на реактивном истребителе. Дело было в первые годы

существования реактивной авиации, и все ее приметы — от ранее непривычного

на борту самолета запаха керосина до небывалых скоростей полета —

воспринимались во всей остроте новизны. Взлетев и развернувшись на курс, обратный взлетному, я снова, в который уже раз, изумился, как быстро уплывает

под левое крыло аэродром, от которого я оторвался менее минуты назад.

Многокилометровая бетонная полоса взлетной дорожки была похожа на

белую чертежную линейку, положенную на буро-зеленый ковер. Сейчас на краю

этой линейки поблескивала какая-то еле заметная букашка.

338 В наушниках моего шлемофона что-то щелкнуло — это включился

радиопередатчик командного пункта, — и сразу же донеслось:

— Седьмой! Я — Земля. Взлет вам разрешаю. Все стало ясно: «букашка», которую я заметил, на самом деле новый опытный реактивный истребитель.

Испытывает его Анохин. Вот прослушивается в эфире и его глуховатый, хорошо

знакомый мне голос.

— Понял вас. Взлетаю.

Самого его взлета я уже не видел: моя машина тоже не стояла на месте. Пока

суд да дело, аэродром и все на нем находящееся остались у меня далеко за

хвостом.

Минуты шли одна за другой. Я выполнял задание: менял режимы полета, включал и выключал самописцы, записывал наблюдения в планшет. Время от

времени командный пункт запрашивал меня:

— Четвертый! Я — Земля. Как слышите? Прием.

Я дисциплинированно откликался:

— Земля! Я — Четвертый. У меня все нормально. Слышу хорошо.

— Понял вас, Четвертый. Я — Земля. Проверка связи. .

Формально это именовалось проверкой связи, но в действительности дело

было в другом: как всегда. Земля тревожилась о нас и таким деликатным

способом пыталась поддерживать уверенность в полном благополучии трех или

четырех своих подопечных, носившихся разными курсами и на разных высотах в

нашей огромной, раскинувшейся на сотни километров, запретной для всех других

самолетов испытательной зоне. Через одну-две минуты после разговора со мной

командный пункт «проверял связь» с другой машиной, потом с третьей и так