об этом. Скажи начальнику летной станции, инженерам, главному конструктору.

Откажись, наконец! Скажи, что лететь так нельзя. Потребуй разборки машины и

перебазирования на более просторный аэродром. Ты об этом говорил с главным

или не говорил?

Этот вопрос, конечно, задавать тоже не следовало. Во всяком случае, отвечать на него Никашин не стал.

345 Возникла долгая пауза. Потом Никашин невесело усмехнулся и, возвращаясь

несколько назад, уточнил:

— Я не на все сто процентов уверен, что она не полетит. Понимаешь — не на

сто! Представь себе, что я отказываюсь, а на мое место приглашают какого-нибудь зеленого птенца, который никаких сомнений не испытывает просто

потому, что не знает еще, в чем тут можно сомневаться. И вот он, ничтоже

сумняшеся, садится себе в самолет и спокойно взлетает: могут же сработать

остающиеся проценты! Как я себя буду после этого чувствовать? Или еще того

хуже: убьется зеленый птенец. Ведь это будет означать, что я — лично я! — его

попросту спихнул в могилу!. Представляешь себе, каково это будет?!

Я представлял.

* * *

Я очень хорошо представлял!

Еще бы мне не представлять, как должен чувствовать себя летчик в подобной

ситуации!

С тех пор, когда я на собственной шкуре впервые испробовал это, до дня

разговора с Никашиным прошло более двух лет, но казалось, дело было вчера —

так врезалось в память и в душу все, что я тогда перечувствовал.

Дело было на фронте. Я получил новое назначение, прибыл в полк

пикирующих бомбардировщиков и сразу же включился в его боевую работу.

Новая обстановка, новые задания, новая машина — обилие нового заполнило

мое сознание. И все-таки — возможно, в этом было профессиональное

испытательское — я не мог не заметить, что с правым мотором полученного

мной (в армии очень точно и хорошо говорят: доверенного мне) самолета не все в

полном ажуре: чем-то не нравился мне его голос.

Прошли еще два-три боевых вылета, и особенности поведения правого

мотора стали вылезать наружу: температура охлаждающей воды и масла на нем

стала держаться на несколько градусов выше, чем на левом. Заметьте: это были

именно особенности — называть их дефектом оснований пока не было, ведь

температура оставалась в пределах нормы, да и то, открыв правые заслонки

радиаторов несколько больше левых, температурные режимы обоих моторов

можно было сравнять.

346 Но от полета к полету это различие росло. Относить свои наблюдения за счет

одной лишь только дотошной испытательской въедливости было больше

невозможно. И я рассказал о них техникам.

Мотору устроили гонку на земле — гонку долгую, но совершенно

безуспешную: на земле он работал, по единодушному заключению всех

присутствовавших, не исключая и меня самого, «как часы». К сожалению, этого

нельзя было утверждать о его работе в полете — в воздухе мотор грелся с

каждым разом все сильнее и сильнее. Соответственно все более «громким

голосом» говорил об этом после каждой посадки и я.

И тут-то мои упорные доклады вдруг возымели неожиданный и очень

обидный для меня, прямо ошарашивающий эффект: командир эскадрильи

усмотрел в них, что я, выражаясь деликатно, не в должной мере рвусь в бой.

Глядя на вещи с дистанции многих лет, я сейчас могу понять его. Обстановка

в воздухе нелегкая: противник имеет явное превосходство в воздухе. Редкий

вылет проходит без боя, и редкий бой заканчивается без потерь. В часть приходит

новый человек — пойди поручись, что у него там делается в душе! А летать надо.

Самолетов и так не хватает. Не ставить же машину, о которой техники

докладывают как об исправной, на прикол только потому, что этому только что

пришедшему в полк придире что-то в ней не нравится.

— Следующий вылет я сделаю на вашей машине сам, — сказал комэск, явно

решив, что в данном случае надо не столько искать дефект в моторе, сколько

«воспитывать» летчика.

Такого оборота дела я не ожидал! Все мысли в голове мгновенно

перестроились на иной лад. Может быть, и в самом деле, думал я, здесь, на войне, надо отучаться от испытательского придирчивого отношения к машине?