наблюдал, испытатель обязан доложить с точностью воистину фотографической.

Сделать это, надо сказать, порой нелегко: события развиваются быстро, их много, они заваливают объем внимания летчика, рассеивают его. Если не управлять

распределением своего внимания, отдать его во власть стихийно наплывающих

впечатлений, то первое место среди них могут занять не самые важные, а, скажем, таящие в себе наибольшие — действительные или мнимые — опасности.

Конечно, многое из, так сказать, фактической картины явлений можно

установить по показаниям самопишущих приборов. Но абсолютно на все

приборов не поставишь. И кстати, если наблюдения летчика хорошо совпадают с

тем, что записано приборами, есть все основания полностью доверять и тому, что

приборами не фиксировалось, но было замечено пилотом.

Да, непростое дело — описать виденное в таком полете, какой получился у

нас. Непростое — и ответственное!

Я отнюдь не был уверен, что заметил так уж много. Обстановка мало

располагала к обстоятельным наблюдениям. Тем не менее писать донесение я

пошел немедленно. Чесалов был прав: откладывать можно (и даже полезно) формулировку выводов, но не описание фактов, которые удалось наблюдать в

полете,

* * *

Когда, закончив все дела, я уходил с аэродрома, уже вечерело. Воздух был

чистый и прозрачный, с реки тянуло свежим ветерком. На земле наступали

сумерки. В деревне, за летным полем, один за другим зажигались огоньки, но

небо оставалось еще совсем светлым.

Жить было очень хорошо!

98

ПЕРВЫЕ РЕАКТИВНЫЕ

Прошло еще четыре года. Снова наступила весна — первая послевоенная

весна. День Победы. Радостный шум на улицах, залпы невиданного по своей

мощи салюта, яркий свет из тысяч окон, освободившихся от штор, занавесок и

драпировок. В такие дни почему-то хочется внутренне как-то отвлечься от

праздничной атмосферы и мысленно окинуть взором все, что предшествовало

торжеству.

Одна за другой всплывают в памяти отрывочные картины пережитого за

годы войны.

. .Июль сорок первого года. Всего месяц идет война. Первый налет

фашистской авиации на Москву. В числе защитников столицы — отдельная

эскадрилья ночных истребителей, сформированная из летчиков-испытателей, успевших освоить последнюю новинку нашего самолетостроения — скоростной

истребитель МиГ-3, сконструированный коллективом инженеров во главе с А. И.

Микояном и М. И. Гуревичем.

И вот я в черном небе над Москвой.

Передо мной, в перекрестье прицела, фашистский бомбардировщик. Надо

бить по нему! По моторам, по кабине, по стрелковым постам, от которых к моему

самолету уже тянутся пунктирные строчки трасс встречных очередей.

. .Август того же сорок первого года. В большом пустом зале заседаний с

высоким куполообразным потолком (развевающийся над этим куполом красный

флаг хорошо виден с площади за кремлевской стеной) нас всего полтора десятка

человек. Михаил Иванович Калинин, несколько сотрудников Президиума

Верховного Совета СССР, один из старейших советских фотографов, Георгий

Григорьевич Петров, прозванный своими многочисленными клиентами

«бородой», и мы, несколько командиров (слово «офицер» тогда в ходу еще не

было), получающих ордена.

Большинство получало свой первый орден. Такое событие само по себе

запоминается.

Тем более запоминалось оно в годы, когда правительственная награда

(особенно боевая) была немалой редкостью, а заслуги ее обладателя

представлялись

99

всем окружающим совершенно бесспорными и, разумеется, весьма

значительными.

Но главное, что произвело на меня в тот день впечатление, была беседа с

Калининым — умная, неторопливая беседа, последовавшая после вручения

орденов.

До этого мне не доводилось видеть Калинина, и я о нем только и знал, что он

— «всесоюзный староста». Не знал я, конечно, и того, что его жена — жена

президента страны! — находится в заключении и он не имеет возможности

освободить ее. Эти печальные обстоятельства жизни Калинина мы узнали