по прямой издалека и избегаю лишних движений органами управления.

Внешне все похоже на возвращение домой полгода назад. Но настроение у

меня совсем иное. Я чувствую себя победителем.

В ближайшие после этого дни я чувствовал себя победителем, пожалуй, в

несколько большей степени, чем следовало. В частности, не таким уж я оказался

в этом полете умным и предусмотрительным, каким возомнил себя сгоряча. На

самом деле эти качества в данном случае проявил в первую очередь не я, а мой

старший товарищ А. П. Чернавский. Все это я вскоре понял.

В полной мере почувствовал я и всю необходимость для летчика-испытателя

того, что можно назвать «разумным недоверием» к технике вообще и к

испытуемому объекту, пока он не исследован до конца, в частности. Кстати, когда такой счастливый момент наступает, работа на этом обычно и

заканчивается, а доведенный объект, к которому теперь можно относиться с

полным законным доверием, у летчика-испытателя отнимают.

Главный же сделанный мной из всего происшедшего вывод (делать выводы

из удач оказалось, кроме «сего прочего, гораздо приятнее, чем из неудач) заключался в том, как жизненно необходимо летчику-испытателю перед

ответственными полетами (а это значит — перед всеми полетами, так как никогда

заранее не известно, который из них обернется ответственным) тщательно

продумывать все, в том числе и самые неприятные возможные варианты

неисправно-

96

стей и происшествий. Предусмотренная опасность — уже наполовину не

опасность.

Но все эти раздумья и вытекающие из них выводы пришли позднее.

А пока наш подруливший на стоянку самолет оказался в центре всеобщего

внимания. Мы не успели еще вылезти из своих кабин, как узнали от механиков, что «с этим самолетом — всё», его остается только списать: крылья, фюзеляж, мотогондолы — все смялось, покрылось трещинами, деформировалось. И в этом

было внешнее сходство с невеселым результатом нашего неудачного

пикирования полгода назад. Но только внешнее. Сейчас подлежащий списанию

самолет представлял собой что-то вроде почетной боевой потери — реальное

воплощение неизбежных издержек нашей работы.

Вокруг быстро собирались люди. Пришел один из организаторов и

создателей нашего института, профессор Александр Васильевич Чесалов, сам

немало поработавший в области изучения и исследования самолетных вибраций.

Его реакция на происшедшее была несколько неожиданна.

— Немедленно, ни с кем не разговаривая, идите в мой кабинет, запритесь там

и опишите все настолько подробно, насколько сможете, — потребовал он, —

иначе пропадет вся свежесть впечатления и вы опишете не столько флаттер, сколько свои разговоры о нем со всеми встречными. А это далеко не одно и то

же. Да, не такое это простое дело — описание замеченных в полете фактов, —

каким может показаться с первого взгляда.

Среди персонажей широко известной книги П. П. Вершигоры «Люди с

чистой совестью» фигурирует партизан-разведчик Землянко. Вернувшись из

очередной разведки, он разделял свое донесение на три строго разграниченные

друг от друга части: «видел», «думаю» и «хлопцы говорят». Прочитав через

много лет после моего прихода в отдел летных испытаний ЦАГИ эту книгу, я

подумал, что не грех бы многим нашим летчикам-испытателям поучиться у

своего коллеги партизана Землянко. Говорю, «коллеги» — пусть достаточно

отдаленного, — так как вижу в деятельности испытателя и разведчика нечто

принципиально общее: и та и другая связана с проникновением в неизвестное.

97

Правда, такой симпатичный источник информации, как «хлопцы говорят», в

летных испытаниях, к сожалению, использовать трудно. Зато и «видел» и

«думаю» требуются в полной мере!

Какой больше? Оба одинаково! Неспособность полноценно заполнить любой

из этих двух разделов отчета о полете резко снижает цену летчика-испытателя.

Это мои учителя уже успели мне внушить.

Причем — существенная подробность — ни в коем случае нельзя эти две

категории путать! Особенно опасно влияние «думаю» на «видел». О том, что он