скорости полета, и считается одним из элементов азбуки летных испытаний.

Но тогда это было находкой. И я стал из полета в полет аккуратно следовать

ей.

* * *

Очередной полет протекал в уже ставшем привычным порядке: взлет, подъем, выход на горизонталь, регулировка триммера руля высоты «на

давление», включение аппаратуры, постепенное увеличение оборотов моторов и

соответствующее ему медленное, ступеньками по пять-шесть километров в час, приращение скорости.

Все шло, как обычно.

Яркое весеннее солнце играло на светлой обшивке самолета. Далеко внизу

медленно плыла назад земля, сплошь усеянная разливами рек и водоемов, похожих с высоты на разбросанные осколки разбитых зеркал, в которых

отражалось веселое апрельское небо.

Что ни говорите, а летать в такую погоду гораздо приятнее, чем среди

грязной ваты осенних многослойных облаков.

Медленно, как ей и положено, ползет стрелка указателя скорости. Удерживаю

ее на несколько секунд в одном положении — очередная ступенька — и снова

мягким увеличением нажима на штурвал посылаю чуть-чуть вперед.

И вдруг — будто огромные невидимые кувалды со страшной силой

забарабанили по самолету. Все затряслось так, что приборы на доске передо мной

стали невидимыми, как спицы вращающегося колеса. Я не мог

94

видеть крыльев, но всем своим существом чувствовал, что они полощутся, как

вымпелы на ветру. Меня самого швыряло по кабине из стороны в сторону —

долго после этого не проходили на плечах набитые о борта синяки. Штурвал, будто превратившийся в какое-то совершенно самостоятельное, живое и притом

обладающее предельно строптивым характером существо, вырвался у меня из рук

и метался по кабине так, что все попытки поймать его ни к чему, кроме

увесистых ударов по пальцам, не приводили. Грохот хлопающих листов

обшивки, выстрелы лопающихся заклепок, треск силовых элементов конструкции

сливались во всепоглощающий шум.

Вот он, флаттер!

Зрение, осязание, слух настолько завалены новыми мощными ощущениями, что невозможно требовать от? них раздельного восприятия каких-либо деталей.

Но сознание — как всегда в подобных случаях — снова работает ясно, четко, спокойно, в тысячу раз лучше, чем обычно. Сквозь все это потрясение (в

буквальном смысле слова, пожалуй, даже более сильное, чем в переносном) я

жадно пытаюсь «вчувствоваться» — именно не вглядеться, не вслушаться, а

вчувствоваться — в поведение самолета и, колотясь о борта сошедшей с ума

кабины, жду, когда же, наконец, прекратится вся эта свистопляска.

Жду, потому что больше предпринять ничего не могу. Все, что можно, было

сделано мной раньше, когда я додумался до нового способа использования

триммера руля высоты.

Сейчас это должно дать свои плоды.

Обязательно должно!

Жду долгие, полновесные секунды — сегодня каждая из них тянется еще

дольше, чем полгода назад, когда я вытаскивал машину из отвесного

пикирования. Причина ясна: тогда я работал. Активно, с напряжением всех сил и

внимания работал.

А сейчас — жду.

. .Флаттер прекратился так же внезапно, как начался.

Он продолжался, как показала расшифровка записей самописцев, около семи

секунд. Больше машина вряд ли и выдержала бы, хотя мне, по совести говоря, показалось, что дело тянулось по крайней мере в три раза дольше. Это был, по-видимому, тот самый случай,

95

о котором в старинном романсе поется: «Минуты мне казалися часами».

Триммер — дай ему бог здоровья! — сделал свое дело. Все получилось как

по писаному.

В первый момент после прекращения вибраций мне по контрасту показалось, что наступила полная тишина и самолет неподвижно повис в воздухе, хотя на

самом деле, конечно, был слышен и шум встречного потока и рокот моторов, а

вся машина мелко подрагивала и покачивалась от атмосферных порывов, как в

любом полете.

И вот я снова тащу раненую машину к аэродрому. Опять заблаговременно

выпускаю шасси, а посадочные щитки оставляю убранными. Опять строю заход