убедившись в том, что запас действительно есть, летчик постепенно, из полета в

полет, уменьшает скорость подхода, пока не дойдет до такой, которую сочтет, без

перестраховки, нормальной.

Но это можно позволить себе на большом испытательном аэродроме. Здесь

же приходилось с самого начала заходить на посадку «без излишеств».

Мы расписались в полетном задании, в сводном листе готовности машины к

вылету, еще в каких-то бумагах, надели парашюты и залезли в самолет, отмахиваясь от астрономического количества «последних» указаний

провожающих (удивительно, как много сообщений, представляющихся их

авторам чрезвычайно существенными, выплывает перед самым вылетом, когда

их все равно и переварить-то уже не успеешь! ),

Осмотр кабины, проверка внутренней самолетной связи, запуск и

опробование моторов — и мы трогаемся со стоянки. Пока ничего нового нет —

за день до вылета мы уже сделали несколько рулежек и пробежек по аэродрому.

Выруливая на взлетную полосу, я увидел группу людей — руководителей

завода, конструкторов, заводских летчиков, многочисленных «представителей» и

«уполномоченных», стоящих у края полосы, в том месте, откуда нам предстояло

начать разбег.

Только один человек, отделившись от этой группы, медленно шел по полю

вперед, туда, где предположительно мы должны были оторваться от земли.

Это был Андрей Николаевич Туполев. Вот он дошел до нужного места и

остановился — плотный, немного ссутулившийся, в низко нахлобученной на

голову генеральской фуражке. Редко встречал я в своей жизни человека, столь

мало заботящегося о том, какое впечатление он производит на окружающих.

Может быть, в этом и заключалась одна из причин того, что впечатление он

неизменно производил самое сильное.

— Кутузов! — уважительно сказал Аржанов, кивнув на Туполева.

Действительно, в одиноко стоящей фигуре главного конструктора было что-то от полководца, в раздумье озирающего поле предстоящей битвы. Впрочем, 180

в данном случае так и было: вряд ли зеленое, не очень ровное летное поле

заводского аэродрома воспринималось Туполевым в тот момент иначе.

На взлете я был очень занят: что ни говори, а первый полет — это первый

полет! И тем не менее не мог не зафиксировать в каком-то уголке своего

сознания, что точно в момент отрыва в левом окне кабины промелькнула

одинокая фигура плотного, коренастого человека в генеральской фуражке.

Взлет прошел нормально. Самолет слушался рулей так, как оно и положено

машине подобного тоннажа: невозможно, конечно, было требовать от него

чуткой, будто у истребителя, реакции на миллиметровые — почти мысленные —

отклонения ручки. Здесь нужны были совсем другие движения: широкие, свободные, размашистые.

В полете сразу почувствовалось, что машина гораздо «мягче», чем все

известные мне ранее. Под действием воздушных порывов корабль «дышал» —

его крылья мерно, в плавном танцевальном ритме изгибались в такт колебаниям

воздушной среды. Увидев это, я по ассоциации подумал о руках балерин в

«Лебедином озере» (да простят мне любители балета это кощунственное, с их

точки зрения, сравнение).

А все внутреннее содержимое кабины—кресла пилотов, приборные пульты, даже подвесные вентиляторы — при малейшей болтанке попросту тряслось.

Тряслось и шумело на разные голоса: дребезжало, громыхало, звенело, скрипело.

Со временем это стало привычным. Но в первом полете на новом самолете

каждая его особенность, включая не имеющие ни малейшего делового значения

мелочи, воспринимается особенно остро.

Но вот мы набрали заданные восемьсот метров, вышли из зоны болтанки в

спокойные слои воздуха, и в кабине сразу стало тихо. То есть, конечно, продолжали гудеть моторы, но этот шум, сколь он ни силен, как-то не доходит до

сознания, наверное, потому, что он ровный. Другое дело — малейший перебой в

работе моторов или любой иной прерывистый, немонотонный звук — он будет

замечен сразу. Шум и его восприятие сознанием — оказывается, разные вещи.

Человек, уснувший у включенного радиоприемника, просыпается, если вдруг

передача заканчивается и наступает тишина.