по полету; а можно и так: «левый внутренний» или «правый внешний». Так вот, последний способ сразу же оказался непри-193

емлемым по той простой причине, что бортовой инженер на «Ту-четвертом»

сидит лицом к хвосту — задом наперед. Поэтому то, что для летчиков — левое,

для бортинженера — правое. Отсюда и неизбежность путаницы, уточнений, переспрашиваний в самые для того неподходящие моменты и диалогов вроде

нижеследующего:

Бортинженер. Командир!. У левого внутреннего пульсирует давление масла.

Летчик (довольный своей сообразительностью). Понял. От тебя — левого, значит от меня — правого, Уменьшаю ему наддув. На центральном пульте —

приготовиться к флюгированию правого внутреннего.

Бортинженер (со всей возможной поспешностью). Нет, нет! Я уже учел, что

от тебя будет иначе. На левом — левом от тебя — пульсирует!

Летчик (раздражаясь). Какого же черта ты то учитываешь, то не

учитываешь? Кажется, всего полчаса назад из-за этого ругались!

Бортинженер (обиженно). Вот я и учел, что надо учитывать. Чтобы больше

не ругаться.

Летчик (внезапно утеряв желание выяснять, кто виноват). Ну ладно, об

этом на земле поговорим. Так на каком же моторе пульсирует давление масла?

Бортинженер (ледяным голосом). Ни на каком. Перестало..

* * *

К той же проблеме взаимоотношений членов экипажа относится вопрос о

применении вместо слов жестов в тех случаях, когда двое или несколько человек

сидят в одной кабине и видят друг друга.

Одному из моих друзей —в то время летчику-инструктору, ныне писателю

Анатолию Маркуше — пришлось как-то вывозить на двухместном спортивно-тренировочном самолете группу молодых болгарских летчиков. В полете он, как

положено, имел двустороннюю связь со своим спутником по СПУ и, кроме того, видел прямо перед собой его затылок. Этот-то затылок и повергал моего друга в

полное смятение каждый раз, когда он задавал своему молодому болгарскому

коллеге какой-нибудь более или менее существенный для их общего

благополучия вопрос (например: «Шасси выпущено?» — перед заходом на

посадку).

194 Дело в том, что в Болгарии в знак утверждения не кивают головой, как у нас, а покачивают ею из стороны в сторону; кивают же — снова не так, как у нас —

при отрицании.

Не мудрено, что моему товарищу трудно было отделаться от ощущения, что

слова и жесты его подопечных противоречат друг другу.

Знает история авиации и случаи, когда несработанность экипажа приводила к

последствиям непоправимо тяжким.

Сразу после окончания войны в наш коллектив пришел новый летчик-испытатель — Борис Петрович Осипчук.

Этот человек представлял собой живое подтверждение известной

закономерности, согласно которой талантливая личность редко бывает

талантлива лишь в чем-то одном. Борис Осипчук был отличным летчиком

(особенно славилось его владение слепым полетом) и одновременно

высококвалифицированным инженером. Он рисовал — чаще всего веселые, выразительные, динамичные карикатуры, — играл на рояле, даже сочинял, по

собственному определению, «скоростным методом» стишки, конечно не

сверкающие поэтическим мастерством, но неизменно забавные. С ним было

интересно говорить, причем говорить в любом ключе: от легкого трепа, в

котором его собеседнику приходилось держать ухо востро, дабы не оказаться

«обработанным по первому классу точности», до глубокого, раздумчивого

разговора обо всем, что лежит на дне души человеческой.

Я знал Бориса еще до войны летчиком-испытателем Научно-испытательного

института Гражданского воздушного флота. Его молодость нельзя было назвать

безоблачной: в тридцать седьмом году его арестовали и объявили, как тогда

водилось, «врагом народа». Более года мы ничего не знали о его судьбе, пока в

один прекрасный день он не появился снова на свободе начисто оправданным и

полностью реабилитированным. Сейчас каждому из нас известно множество

людей, безвинно пострадавших в то время, а ныне очищенных от возведенных на

них ложных обвинений. Но то сейчас. А в довоенные годы возвращение человека