Но беда не приходит одна. На капищах, что стояли по всей столице в каждой слободе, стрельцы разнимали свары. Кто-то пытался осквернить идол Луноликой. Им наперерез кидались безумцы, собирающиеся принести богине кровавые жертвы. В народе явно назревал раскол на почве веры.

В паре изб двери и окна были заляпаны красной краской. Знак, что здесь живут берсерки или волхвы. Им, после вести о запаршивевших целебных водах, резко стали не рады.

Опоры мира рушились, грозя вскорости подломиться и похоронить под собой привычный уклад. Грозя войной.

На воротах Гармала откинул полы плаща, являя стрельцам цветок аконита, вышитый на зеленом кафтане. Сторожевые псы распахнули калитку, и следом за волкодавом шмыгнул Ганька, еле удержавшийся, чтоб не соскабрезничать «пришла беда, открывай ворота». Смеяться сейчас было бы кощунством.

Ибо от выселок мало что осталось. Тут новость о запрете живой воды пришла слишком поздно. Среди бедняков она мало у кого водилась. Но ее много и не надо.

За одичавшими в погоню выслали полк стрельцов из ищеек и гончих, и всех волкодавов, что были на празднике, опричь Гармалы и Бронца. То бишь пятерых.

С бешеными, оставшимися в человеческом обличье, было сложнее. Намордников на эдакую ораву попросту не хватало. Плетут-то их только княжьи наузники, не дашь же каждому встречному-поперечному секрет узлов, подавляющих чужую волю. А имеющиеся раздавали перво-наперво боярам да дворянам. Хотя вот уж кому проредить свои ряды от больных (на голову, ага) не помешало бы!

Посему с бешеными жители выселок разбирались своими силами. Кто-то по-простому, избавляя от страданий раз и навсегда. Кто-то надеялся на чудо, ждал, пока живая вода станет прежней, а до тех пор запирал зараженного в подполе. Без лечения от бешеницы гибнут так же, как и от обычного бешенства, дней за десять. По подсчетам Ганьки, у половины таких «чудотворцев» в подполах уже лежали бездыханные тела.

Ну, а кто-то пытался лечить. Как советовали княжьи знахари, раствором золы. Только вот у бешеных боязнь воды жуткая. Как света и звуков, только сильнее. Челюсти сводит – не разжать. От сухости и жажды слюна через пару дней в пену и превращается. И не прикажешь им сказать «а!», намордников­-то нет, не послушаются.

Вот и изгаляются эти «лекари», кто во что горазд. Кто силой челюсти бешеному разжимает, и дай-то бог, ежели сам при этом о клыки не оцарапается. Кто какие приспособления… приспосабливает. Те же намордники. Собачьи.

Голь на выдумку хитра. Упаси боже.

Ганька приметил одного такого, пристегнутого цепью к будке. Он бился в судорогах, натягивая ошейник, стирая кожу на шее до крови, и капал желтоватой пеной с губ.

Гармала постоял немного, бесстрастно вслушиваясь в хрипы и визги, дернул ухом и отправился дальше. Ганька за ним, но тут из покосившихся дверей избы вылетела баба. Босая, в одной рубахе до пят, видать, только глаза продрала.

– Сударь волкодав! Помилуйте-поможите! – слезно заголосила она. – Знамо, волкодавам плата за услуги потребна, но я все отдам, что осталось, токмо не пройдите мимо! Не дайте грех на душу взять, мужа родненького погубить! Умертвите это чудище треклятое!

И, бухнувшись в снег, на коленях поползла к Гармале. Целовать сапоги. Но не успела. Только протянула руки к изношенной выделанной коже, заляпанной раскисшей грязью, как по ним хлестко стукнул посох. Она заскулила от боли, а Гармала хлестнул ее еще и по ногам и резко велел:

– Плата вперед! Неси!

Баба запричитала что-то хвалебное и кинулась в дом. А Гармала широким шагом направился к бешеному.

– Подсобляй, коли вызвался, помощничек, – уже привычно ровно наказал он, и Ганька послушно метнулся к нему. – Придержи его голову. За ремень намордника, чтоб не куснул ненароком.

Ганька примерился, гадая, как незрячий волкодав узнал, что на бешеном намордник, и ловко ухватил голову зараженного, прижимая к себе, чтоб не дергался. Гармала коротко размахнулся и ударил посохом по его шее. Безошибочно перебив яремную вену. Бешеный захрипел, дернулся и затих.

Из дома, путаясь в подоле, спотыкаясь в великоватых, наверняка мужниных, валенках, вышла баба, держа руки перед собой «лодочкой». Увидела тело… и улыбнулась. Светло, широко. Как юродивая.

– Благодарствую, барин! – заголосила она и снова бухнулась на колени. – По гроб жизни теперича должна вам буду! Вот, берите все, что есть! Чем богаты, как говорится! Берите!

В руках у нее были медяшки, деревянные кольца с серьгами и соломенная кукла. Но Гармала того не видел. Он накрыл руки юродивой своими, сжимая в кулаки, чтоб она ни медяшки не растеряла, и жестко велел:

– Схорони мужа по-человечески.

Развернулся и широким шагом пошел прочь. Ганька поспешил следом, а, обернувшись, заметил, как баба осеняет спину удаляющегося волкодава треуглуном. Все-таки в людях за лета бродячей жизни Ганька неплохо научился разбираться. Не подвели его наблюдения. Жуткий охотник на выродков по прозвищу Могильник, несмотря на осторожность и отстраненность, оставался участливым и жертвенным. Чудной. А на ворожея, из которых злоба с рождения прет, не тянет.