Внутри здания люди пили в буфете шампанское и коньяк, найдя хороший повод встретиться с теми, кого в суматохе дней давно не видели, обсуждали не только тревожные, но и хорошие новости, улыбались и обнимались.

— Такая хрупкая она, эта жизнь, — вырвалось у Самоваровой, — и теперь уже видится такой короткой.

Геннадий Львович, охотно нырнув в ее волну, кивнул:

— И прекрасной.

Он незаметно оттеснил ее от увлеченных своим разговором мужчин, и они оказались стоящими у колонны напротив друг друга.

— Я вас в поезде вчера видела, — призналась Варвара Сергеевна, — в вагоне-ресторане.

— В поезде? — удивился он. — Вот же у вас глаз-алмаз! А я было смел понадеяться, что вы книги мои читаете.

— Ух ты! О чем пишете?

— Я историк. По крайней мере считал себя таковым до недавнего времени.

— Преподаете?

— В МГУ. Его и закончил. Вся жизнь с ним связана.

— Вы, конечно, москвич?

— Нет. Я советский. С Донбасса.

Теперь ей уже стало неловко по-настоящему, но она решила не задавать уточняющих вопросов, дабы не спугнуть волшебство момента. Хотелось говорить о жизни.

— Моя первая любовь… Он тоже уехал учиться в МГУ. Из Ленинграда. С полгода писал, потом прекратил. Так и потерялись мы между двумя державными городами. Типичная для юности история. Увы, мы не в силах заглянуть в свою жизнь из будущего, а скольких напрасных страданий могли бы избежать!

— Страшна не первая любовь, а последняя, — неожиданно признался Геннадий Леонидович.

Глядя на него уже совсем ласково, Варвара Сергеевна поняла, что вчера сделала поверхностный вывод — часто желчность поведения есть следствие печали, а не дурного характера.

— Не соглашусь. Страшна любая, из которой, как с хорошего спектакля, не хочется уходить. Слова уже все сказаны, действия совершены безвозвратно, свет погас, занавес закрылся, а ты все еще там, в пережитом… Засыпаешь и просыпаешься с этим; вроде расходишься-разбегаешься, а потом вдруг отмечаешь, что какая-то часть сознания все равно «подлипает» в давно отыгранном. Спектакль, против всяких правил, продолжается.

— Шоу маст гоу он, — кивнул историк и, достав из кармана пальто мобильный, поглядел на экран. — Кстати, пора возвращаться. Вторая часть начнется через десять минут. Этого вполне хватит, чтобы я угостил вас коньяком.

— Не думаю. В буфет была приличная очередь.

— А я приглашаю вас в ложу. Там как раз есть лишнее местечко и никакой очереди.

То ли от выпитого, то ли от переизбытка впечатлений Варвара Сергеевна проснулась в три часа утра. Сон был смазанный, тревожный.

Она схватила мобильный, который привыкла класть на пол рядом с кроватью. От Валеры ничего нового не было и быть не могло: около полуночи он написал ей «спокойной ночи».

После спектакля она, неисправимая кокетка, еще час гуляла в обществе Геннадия Леонидовича по бульварам, где он провел для нее увлекательную экскурсию. Историк оказался содержательным, небанально и точно формулирующим свои мысли собеседником.

Помимо «особенных» домов в «особенных» переулках, они говорили о культуре и искусстве, но тема войны так или иначе проскальзывала в их беседе. И тогда Геннадий Леонидович принимался успокаивать ее, пусть и общими фразами, но с таким жаром, что ей хотелось ему верить.

Самоварова понимала, что так он говорил и со своей женой, о которой, приболевшей и не попавшей в театр, отзывался с неподдельной теплотой. Правда, от Варвары Сергеевны не укрылось, что иногда Геннадий Леонидович украдкой словно бы обнимал ее взглядом.

И в этом не было ни грамма пошлости — каждый из них с благодарностью по отношению к моменту понимал, что дороги их так же внезапно разойдутся, как и сошлись…

Прощаясь у отеля, они не обменялись телефонами. Самоварова напоследок призналась, что теперь у них есть общий товарищ — военкор Серега.

— Отличный парень, — кивнул Геннадий Леонидович.

Затем галантно поцеловал ее руку и тут же, развернувшись, пошел вниз по улице, где его уже дожидалось такси.

Когда она вернулась в свой маленький номер, почувствовала нестерпимую духоту — на обогреве столичные власти не экономили.

За время своего заточения Лавруша успел выудить из урны и порвать на мелкие клочки обертку от шоколадки, раскидать по номеру оставленные у двери гостиничные тапки и сбуровить синтетическое покрывало на кровати. Уложив голову между лап, пес лежал на своей пурпурной подстилке у окна и поглядывал на хозяйку осуждающе.

Вздохнув и не став извиняться перед другом за долгое отсутствие — на это просто не было сил, — она коротко вывела пса на улицу. Когда вернулась была закрыть окно — с пешеходной улицы доносился непрерывный гул голосов, а режущий глаз свет фонарей заставил наглухо задернуть шторы.