— Живее, живее нужно поворачиваться! — зычно покрикивал Торопов. — Если вы на фланге и если на вас напали, а помощи нет и нет — вы представляете, как вам сладко будет! Срам! Позор!

— Требухи многовато. Вышибать надо, — проговорил кто-то в темноте.

Торопов и Панькин недоуменно переглянулись.

…Тревоги следовали одна за другой. Начальник объявлял их днем, в полночь, утром. Бойцам казалось, что он делал это, когда взбредет на ум. На самом деле у него все было продумано. Чтобы бойцы поняли свои ошибки, он провел несколько тревог при дневном свете, потом перенес их на вечер, потом — на ночь.

Панькину нравилась его настойчивость. Однажды он сказал:

— Давай, Игорь, захронометрируем все от начала до конца, разберемся, где они больше всего теряют времени, а затем будем отрабатывать весь процесс по частям.

Торопов согласился. Объявив очередную тревогу, он стоял среди казармы, наблюдая, как бойцы одевались, вооружались. Политрук отправился на конюшню, а старшина остался во дворе, на месте построения.

Так выяснили, что потеря времени происходит главным образом за счет медленного одевания и седловки коней. Было решено, что устранить эти недостатки можно не только в ходе построения по тревоге.

— Многое зависит от вас, — сказал Торопов старшине и командирам отделений. — Добивайтесь четкости при подъеме и сборах в наряды, при выходе на занятия, на уборку коней и на хозяйственные работы.

Бойцами занялись сержанты, но и о тревогах Торопов не забывал. Морковкин злился: «Зарядил без конца: тревога, тревога! Ни днем ни ночью нет покоя!»

— Да что вы говорите! — подлил масла в огонь приехавший с соседней заставы линейный надсмотрщик Дудкин. — А на Лебедином Лугу тревоги были раза три, не больше. Они налегают на огневую подготовку…

Бойцы заспорили. Одни защищали Торопова, другие ругали. Проходивший поблизости Борзов одернул связиста:

— Ты, Дудкин, не распространяй вредные слухи. Лебединый Луг живет своими законами, а Стрелка — своими. Мало ли что там у них делается!

Слезкин хотя и одобрял действия начальника заставы, но ночные встряски переносил тяжело.

— Ей-богу, когда-нибудь заикой сделает, — говорил он соседу по кровати Павличенко. — Как услышу: «В ружье!», — будто кто ножом по сердцу полоснет. У нас в учебном так орал помкомвзвода. Сам маленький такой, плюгавенький, а как, бывало, гаркнет: «Пы-адмайсь!», — аж шкуру ознобом сведет!

Постепенно, от тревоги к тревоге, время на сборы сокращалось. С двадцати минут его сбили до двенадцати. Кое-кто из тянувшихся в хвосте стал выходить в середнячки. Резво набирал темпы Морковкин. Торопов сперва отметил это про себя, а однажды, когда Митька опередил даже «старичков», объявил ему благодарность перед строем. Морковкин принял поощрение как должное, с достоинством. Это была первая благодарность не только Митьке, но и вообще первогодкам. Морковкин стал важничать.

Но скоро его славе пришел конец.

Наблюдая за посадкой пограничников на коней, Торопов заметил, как у Морковкина что-то мелькнуло под полушубком белое.

— Ах ты прохвост! — изумился Торопов. — Ну, я проучу же тебя!

Убедившись, что начальник сразу же после построения отпускает бойцов в казарму, Морковкин сделал открытие: «Зачем надевать брюки и гимнастерку?» Теперь он по тревоге соскакивал с кровати и, как был в белье, толкал ноги в валенки, на ходу надевал полушубок и, схватив оружие, бежал на конюшню.

На следующую ночь, как только бойцы вывели коней, лейтенант скомандовал:

— По коням! Справа по одному, дистанция две лошади, рысью — марш!

Торопов вывел группу на елань. Попетляв с полчаса вокруг небольшого лесочка, свернули на проселочную дорогу и помчались в сторону колхозной заимки. Встречный ветер обжигал коленки, ледяной струей скользил по рукам, хватал за спину. Морковкин весь окоченел. Проклиная и свою выдумку, и погоду, и начальника, вздумавшего вдруг ни с того ни с сего выехать в лес, Митька крепился-крепился, а потом галопом обогнал строй, подскакал к Торопову и взмолился:

— Товарищ лейтенант, разрешите мне на заставу. Я обморозился!

— Да ну? Не может быть! — Торопов сделал удивленное лицо. — А ну, покажи, где?

Митька откинул полы полушубка: он был без брюк и гимнастерки.

— Домой! — крикнул Торопов. — Что ж ты молчал?

Застучав пятками по лошадиным бокам, Морковкин помчался на заставу.

Несколько дней бойцы не давали Митьке проходу.

…Прошло еще несколько дней. Стихли трескучие январские морозы, угомонились надоевшие всем метели. Опять ярко, не по-зимнему весело заиграло солнце. Утихомирился, кажется, и Торопов. Приунывшие было пограничники свободно вздохнули. И вдруг однажды воздух опять разрезало пронзительное: «В ружье!»