— Он — капитан, — перебиваю, — там ошибка в рапорте, пап.

— Я знаю, Алексей. Ошибки нет — Юра все правильно указал. Да и я прекрасно знаю его звание, а ты вот, к сожалению или к счастью, еще раз мою проверку не прошел. Все верно, Черненький Д. К. — капитан! И ты замечательно осведомлен! Похвально, сын, похвально. Теперь уже стопроцентно, этот рапорт — твой!

Я ведь не успокоился тогда, после того, что, сам не желая, устроил Несмеяне в захолустной библиотеке. Когда она немного пришла в себя, умыла заплаканное лицо, перестала дрожать и шарахаться от меня, мы спокойно посидели с ней в маленьком кафе, в котором я подробно обрисовал, вплоть до мельчайших подробностей-деталей, как вижу наши дальнейшие встречи, чего хотел бы от них и от нее получить, к чему стремлюсь и на что надеюсь. Я, как мог, пытался подсластить пилюлю воспоминаний, прямым участником которых по досадной неосторожности и своему дикому нежеланию стал. Она молчала, старалась улыбаться, но практически не смотрела мне в глаза, как будто стеснялась того, что…сладко, хоть и с кровью на своей ладошке, кончила в моих руках. Климова отпивала из широкой чашки капучино и осторожно, пугливо, похрустывала безе. Я ни на минуту не замолкал, что-то говорил ей, жестикулировал, иногда снимал кончиками пальцев белые крошки с ее губ и облизывал свои пальцы, сосал и прикусывал подушечки, прикоснувшиеся к ее рту. Мне нужно было что-то сделать, занять чем-то свой воспаленный мозг, и я опять, по-видимому, очень зря — теперь я это прекрасно понимаю, набрал Шевцова, задав ему всего один вопрос:

«Юр, ты сможешь без участия отца пробить для меня одного человека? — Без проблем, Великолепный! Все сделаю! Диктуй!».

Вот же дрянь! Понятно теперь, в кого Максик такой зловредный Зверь…

— Ты мог бы меня лично об этом попросить, Алексей! А ты, — отец тянет какую-то темную пластиковую папку, — предпочел и выбрал почему-то Юрку. Поэтому, я еще раз повторю вопрос. Ты обижен на меня? Я что-то сделал не так?

— Извини меня.

Теперь в нашем разговоре образовалась слишком долгая молчаливая пауза.

— «Извини меня» и все? Алексей?

— Я не знаю…

— Возьми, — он передает мне этот пластиковый пакет и трясет им у моего носа. — У тебя с этим капитаном есть какие-то проблемы? Что-то личное? Вы где-то пересекались с этим Д. К.? Я хотел бы знать! Как твой отец, — очень тихо добавляет, — по-родственному. Хотел бы поддержать тебя, если есть какие-то неприятности. Леш?

— Нет-нет. У меня все хорошо, отец.

Похоже, вот оно! Батя громко ударяет кулаком по столу так, что с легкостью, ветрено, переворачивает стоящую на нем любимую мамину сахарницу. Я подхватываю ее и не даю улететь этой бело-голубой керамической херне на твердый каменный пол.

— Лешка! Ты опять врешь. Нагло, по-скотски, бесцеремонно, цинично, сидя передо мной и глядя мне в глаза. Ты даже улыбаешься! Смешно и пакостно, сынок! А?

— Я…

— Врешь и этого, по всей видимости, не скрываешь, и вольно-невольных свидетелей абсолютно не стесняешься. Это я так тебя воспитал? — отец хмыкает, поджимает губы, а затем с шипением выдает. — Мать, видимо, научила! У Тонечки такое есть, она — знатная мастерица все скрывать, потом жевать, тянуть веревку, поправлять узелок на шее, подтягивать, еще подтягивать, наконец, вешаться и благим матом орать: «Максим, прости, люблю так, что сил нет, но лучше, сука, сдохну без тебя. Прощай!».

Я не знаю. Просто мне кажется, что если я расскажу в чем тут дело, и какой в этом всем мой личный интерес, то отец рассвирепеет еще больше. Это ведь фактически началось в тот день, из-за его простой родительской просьбы:

«Лешка, прошу тебя помочь одному человеку».

Потом, конечно, мама подключилась и стала, кстати, заворачивать про ту самую ненавистную батей дружбу. Ох, твою мать! Только бы не сболтнуть, кажется, до меня начинает доходить, что имел в виду «любименький и подленький» наш дядя Юра. Надо бы, кстати, написать ему слова искренней благодарности. Черт мог бы и предупредить, что ожидает меня по итогу этой конспиративной операции.

— Капитан Дмитрий Константинович Черненький погиб два года назад, выполняя очередное служебное задание. Был взрыв в его части, затем обстрел — там, сын, горячая точка в то время наблюдалась, его расколошматило так, что и частей тела не собрать, — он замолкает и ждет моей какой-нибудь реакции. — Что дальше? Такой ответ тебя устраивает? Ну? Продолжаем разговор? Леш, так в чем твой трефовый интерес? Что ты прицепился к уже покойному капитану?

Он погиб, значит, она, Ольга, — его вдова?

— У него есть семья? — шепчу губами и не смотрю отцу в глаза. — Жена, дети? Кто-нибудь остался?

— Естественно. Ему было тридцать лет. Он точно обзавелся бабой и ребенком.

— Я…

— Надо было еще и это в ведомстве спросить? Как зовут его жену и деток? Что, сука, за игры?

— Откуда ты тогда знаешь, что он — верный семейный человек?

Я язвлю и издеваюсь, а отец как-то слишком мягко встает, с сопением одергивает домашние штаны, отходит от меня подальше, опирается задницей на стол и скрещивает руки на груди. Затем прищуривается и с шипением задает самый на сегодняшний момент ужасный вопрос:

— Вы бабу, что ли, с ним не поделили? У тебя какие-то отношения с его женой? То есть теперь, по всей видимости, вдовой?

Я не знаю! Не знаю! Не знаю! Он ведь не сказал, что это Ольга? Может, и не она! Тогда что? Эта неизвестность и ее стойкое молчание меня угнетают. Блядь, вру! Они меня просто убивают.

— Мне пора. В половину шестого намечена встреча. Я еду не один, хочу показать одному человеку спокойствие и красоту. Возможно даже к Петьке на маяк забредем — это пока не точно. Поэтому долго, на четыре дня. Мы договорились, что проведем их вместе, — я встаю и выхожу из-за стола.