Когда мне было четыре года, дедушка Патрик перенес несколько ударов и стал инвалидом. Они переехали к нам в дом, и весь следующий год я видела, как она, забыв о своей хрупкости, за ним ухаживает. После его смерти она бросила остатки сил на прабабушку Малоуни, чья спальня была напротив, и принялась ее изводить.

Это была старинная вражда, зародившаяся в молодости, окрепшая в зрелости и все еще тлевшая в старости.

Прабабушку звали Алисой. Ее муж, Говард Малоуни, умер от инфаркта за двадцать лет до моего рождения. К тому времени они с прабабушкой уже передали ферму своему сыну, моему деду Джозефу, но всем по-прежнему заправляла прабабушка. Дедушка Джозеф успел отойти от дел, на его место заступил мой папа, а ее время словно не трогало.

У прабабушки были редкие седые кудряшки, обрамлявшие полное морщинистое лицо. Она носила мрачные коричневые платья и башмаки на толстой подошве. Ростом она была под шесть футов, а весила все двести фунтов.

С прадедушкой Говардом она познакомилась на воскресном приеме, который устраивала женская школа-интернат, где она учительствовала. Через месяц она вышла за него замуж и увезла в округ Дандерри, где рожала детей и изумляла соседей: ходила по дому в комбинезоне и участвовала в демонстрациях суфражисток задолго до того, как в Вашингтоне задумались о предоставлении женщинам права голоса.

Когда бабушка Элизабет вышла за дедушку Патрика и переехала из Англии в Дандерри, она тотчас заняла доселе принадлежавшее прабабушке место самой интересной дамы в округе и с тех пор была у той как бельмо на глазу.

В 1950 году, в ночь после выпускного бала, мама бежала из дому с отцом. Какой разразился скандал! Красавица Мэрибет, дочь Элизабет Делейни, только что принятая в женский методистский колледж, и любимый внук Алисы Малоуни Холт, разъезжающий на мотоцикле и работающий на птицеферме! Элизабет Делейни грозилась подать на Холта Малоуни в суд за совращение малолетней. Алиса Малоуни прилагала все усилия, чтобы аннулировать брак. Но мама с отцом уже ожидали появления на свет моего брата Джоша. На горе или на радость, семейства Делейни и Малоуни вынуждены были породниться. Бабушка Элизабет и прабабушка Алиса не жалели сил, дабы отравить друг другу жизнь, а поскольку обе они жили с нами, то отравляли ее и нам.

Сын прабабушки Алисы Джозеф и его жена Дотти жили в двух минутах ходьбы от нас. Дотти Малоуни в свои шестьдесят была все еще моложава — рыжеволосая, крупная, она светилась силой и здоровьем. Будучи женщиной хваткой и сообразительной, она научилась у отца-банкира умению вкладывать деньги, успешно играла на бирже и вела бухгалтерию на ферме. Я ее обожала, но самым любимым моим наставником был дедушка Джозеф. Он был крепким коренастым стариком, ходил тяжело, по-медвежьи; его лысина, окаймленная пучками седых волос, походила на монашескую тонзуру. Сажал и сеял он, сообразуясь с лунным и звездным календарем, и кукуруза у него вырастала под двенадцать футов.

Во Вторую мировую дедушка воевал, а когда после победы над Японией вернулся домой, нашел ферму в полном упадке. Они с бабушкой были разорены, а им надо было поднимать семерых детей. Старшему из них, моему папе Холту, было всего шестнадцать.

Компания, проводившая в округе электричество, до войны до наших мест добраться не успела. Дедушка Джозеф собрал бригаду, в которую вошли мой отец и почти все имевшиеся в семье мужчины. Они нанялись в строительную фирму и протянули линии электропередачи по всей нашей части штата, на чем неплохо заработали. А бабушка Дотти занялась приумножением капитала, играя на бирже.

Благодаря их усердию денег у нас оказалось столько, что, как говорили в городке, мы сами не знали, куда их девать. Кругом были наши огороженные пастбища, бескрайние поля, пять огромных амбаров и птицеферма на десять курятников, дававшая пятьдесят тысяч цыплят в год.

Так мы и жили — прабабушка, старая бабушка, бабушка помоложе, самый любимый дедушка, мама с папой, Хоп с Эваном, Джош (когда вернулся из Вьетнама) и Брейди, раз в месяц приезжавший из колледжа. Плюс сто голов герефордских коров, дюжина собак, пять кошек, домработница, десять наемных рабочих с бригадиром, тонны тыкв, кукурузы, капусты и, наконец, я.

А еще у нас постоянно толклись тринадцать дядюшек и тетушек с супругами, три дюжины кузенов и прочие родственники, свойственники и друзья.

Много позже я поняла: Ронни Салливану было не прорваться. Он с самого начала был один против толпы.

Они с отцом жили в трейлере рядом с оврагом, заваленным полусгнившим мусором. Говорили (сама я не видела), что у Большого Рона одна нога, а вместо второй — протез.

Большой Рон Салливан, ирландец, но не из удачливых, был парнем лихим и бесшабашным. Он забрел в наш город года за два до войны в Корее и устроился работать на кормодробилку Мерфи. В самом начале войны его призвали в армию и тут же послали на фронт, где он потерял правую ногу, подорвавшись на мине.

Папа говорил, что он и раньше был угрюмым типом, а после войны совсем обозлился, да к тому же умудрился спиться, хотя у нас в округе тогда был сухой закон. Поскольку Большой Рон был героем войны, дедушка Джозеф Малоуни выделил ему в собственность два акра земли в ложбине к востоку от нашей фермы. От организации ветеранов зарубежных войн он получил старый трейлер для жилья и подержанный грузовик. Женская ассоциация Дандерри разбила у трейлера лужайку, а моя мама посадила несколько розовых кустов. Все пять членов Негритянской ассоциации на тракторе дружно вспахали ему землю под сад, а Баркер Мерфи снова предложил работу на кормодробилке.