Снег уже сошел, лишь в оврагах и ямах, оставшихся на месте вывороченных с корнем деревьев, еще можно было обнаружить грязно-белые, густо присыпанные рыжей хвоей заплаты. По этому случаю Глеб и Косарев щеголяли в пестром летнем камуфляже; на голове у Сиверова было армейское кепи, а Косарев, по обыкновению, обвязал бритый череп зеленой тряпицей, которая придавала ему чрезвычайно воинственный вид. Впрочем, ошибиться в профессиональной принадлежности Косарева было невозможно и без этого зеленого лоскута: медвежью фигуру с широченными покатыми плечами венчала голова с совершенно волчьей, разрисованной шрамами от ожогов и холодного оружия физиономией, которую впору было приколотить над дверями для отпугивания злых духов.

При этом товарищем он оказался неплохим, хотя и со своеобразным, труднопредсказуемым чувством юмора. Никогда нельзя было заранее предугадать, какая шутка его рассмешит, а какая приведет в ярость. Поэтому с ним старались не шутить вообще и, уж конечно, никто не подшучивал НАД ним. Рассказывали, что один не в меру языкастый новобранец, решивший для краткости переименовать Косарева в Косого, сам окривел в буквальном смысле слова, лишившись глаза, который выскочил из орбиты от удара кулаком в лицо. Увечье сопровождалось тяжелым сотрясением мозга и переломом лицевой кости; пострадавшего увезли, и с тех пор его никто больше не видел. А поскольку увольнения по собственному желанию, по состоянию здоровья или в силу каких-то иных причин на объекте «Барсучья нора» не практиковались, было нетрудно догадаться, какая судьба постигла шутника. Бросили в известковую яму, вот и вся его судьба, и хорошо еще, если потрудились перед этим пристрелить, чтоб не мучился…

Косарев стал начальником караула в «Барсучьей норе» посмертно. Командуя разведротой в Чечне, он немного перестарался, допрашивая пойманную с поличным снайпершу-украинку. При виде того, что осталось от допрашиваемой к концу их беседы, по словам самого Косарева, блевали даже матерые спецназовцы, ветераны обеих чеченских войн. Майора Косарева разжаловали, отдали под суд и приговорили к пожизненному заключению. Отсидев примерно полгода, он тяжело заболел, умер и был похоронен, после чего чудесным образом воскрес во плоти в непосредственной близости от объекта «Барсучья нора», который весь личный состав возглавляемого полковником Семашко подразделения именовал не иначе как «Сучьей дырой».

История Косарева здесь никого не удивляла — потому, наверное, что каждый из охранников «Сучьей дыры» мог рассказать о себе что-то похожее. Глеб Сиверов и сам уже много лет значился в списках погибших при исполнении интернационального долга, что, собственно, и послужило одной из причин его появления здесь. Единственным официально живым человеком на объекте был комендант, полковник Семашко, — тот самый, который однажды ночью, подвезя Глеба до дома, заявил, что теперь у него только два пути и оба так или иначе ведут в квадрат Б-7. Только по одной из этих дорог, доверительно добавил полковник, придется ехать вперед ногами…

«Мне тебя рекомендовали, — повторил он. — Думаю, ты догадываешься кто. Послужной список у тебя подходящий, и проверку ты прошел. Даже две проверки, если считать этого твоего напарника, Якушева. Ты ведь с ним уже разобрался? Ну вот, я так и думал. Хоронить ездил, да? Молодец. А куда девал? Что? В речку?! Чудак ты, ей-богу. Она ж через город течет, как раз с той стороны. Значит, не сегодня завтра приятель твой где-нибудь тут, в городе, вынырнет». — «Плевать», — сказал в ответ Глеб.

Ему действительно было плевать, найдут тело Якушева или нет. Гораздо сильнее его в тот момент волновало, по какой из двух ведущих в квадрат Б-7 дорог его отправит полковник Семашко.

Все стало понятно, когда полковник представился. Фамилия была Глебу знакома — ее упоминал покойный генерал Скориков, исповедуясь Федору Филипповичу в своих грехах. Офицер с такой фамилией служил в миротворческом контингенте на территории Абхазии и был одним из тех, кто обеспечивал беспрепятственный проход колонны Скорикова до российской границы. Он был человеком генерала Прохорова; судя по всему, отправляя сюда Глеба, Павел Петрович с самого начала планировал эту встречу. Ход мыслей генерал-лейтенанта был ясен. Полковник Семашко уже некоторое время испытывал острую нехватку личного состава: воскресших мертвецов, удовлетворяющих всем остальным требованиям, предъявляемым к охране «Барсучьей норы», даже в огромной России не так уж много. Оставалось только проверить, насколько агент по кличке Слепой соответствует этим высоким требованиям. Первым этапом проверки было убийство генерала Потапчука, вторым — совместная работа с Якушевым. Если бы Глеб попытался прямолинейно и честно отработать полученный аванс, а потом еще и дал бы Якушеву себя убить, о нем бы просто забыли, как об использованной салфетке: туда ему и дорога, раз на большее не способен, а нам дураков не надо, у нас своих девать некуда…

Что же до Зямы, Журавлева и прочих персонажей, которые в последнее время активизировали нехорошую возню вокруг квадрата Б-7, то со всей этой шушерой полковник Семашко мог разобраться самостоятельно: это была та самая работа, которую его «живые покойники» умели выполнять лучше любой другой. Судьба Василия Николаевича Зимина, предпринявшего вылазку в квадрат Б-7 в ту самую ночь, когда Глеб познакомился с полковником, служила тому доказательством.

Две недели карантина, во время которых биография Глеба проверялась со всех мыслимых и немыслимых точек зрения, оказались для него тяжелым испытанием. Он провел эти две недели, валяясь на узкой солдатской койке в каком-то бетонном склепе без единого окна, следя за ходом времени лишь по включениям и выключениям висевшей под потолком лампочки. Когда лампочка загоралась, наступало утро, когда гасла — ночь; так, по крайней мере, считал Глеб, хотя на самом деле все могло быть наоборот. Лампу могли включать ночью, а выключать с наступлением утра; охрана могла щелкать выключателем произвольно, через неравные промежутки времени, чтобы сбить с толку и вывести из строя биологические часы узника. И всякий раз, слыша скрежет отодвигаемого засова, Глеб внутренне готовился к тому, что вместо подноса с едой и питьем сейчас получит пулю в голову.

Но палач так и не пришел, из чего следовало, что липовая биография Слепого оказалась не по зубам даже генерал-лейтенанту Прохорову. Вместо палача в камеру явился полковник Семашко собственной персоной и произвел своеобразный ритуал, торжественно вручив Глебу портупею с кобурой, в которой лежал «стечкин», и стакан, до краев налитый слегка разбавленным водой медицинским спиртом. Глеб выпил залпом и туго перетянул талию широким офицерским ремнем, после чего полковник, хлопнув его по плечу, сказал: «Служи, солдат» — и вышел, оставив дверь камеры открытой настежь…