Он поднимает на меня глаза. Он уже закончил снимать с меня туфли, но остается на коленях. В комнате темно, но его глаза еще темнее.

— Я никогда не лгу тебе, — говорит он. — Никогда не лгал и не буду.

Я испускаю такой глубокий вздох, что все мое тело падает вперед. Я наклоняюсь над Яковом и упираюсь лбом в его лоб, внезапно обессилев.

— Я знаю, — говорю я.

— Ты не отвратительна, — говорит он. — Ни капельки.

Я сглатываю комок в горле, но ничего не могу сделать, чтобы остановить слезы, которые скользят по моим щекам.

— Тогда почему ты отверг меня? — говорю я, низко и так жалко. — Все эти годы назад. В тот первый раз, когда я поцеловала тебя?

— Потому что ты была пьяна, уязвима и грустна, — говорит Яков. — Я не тот парень, который использует в своих интересах пьяных, ранимых и грустных девушек.

Я пристально смотрю на него. Меня бесит темный пух его стрижки, узкие прорези глаз, бледные эмоциональные плоскости лица, идеальный изгиб полных губ и крошечные капельки крови, забрызгавшие подбородок и рот.

— Но ты считаешь меня красивой.

— Да, — говорит он. — Я не слепой и не мертвый — конечно, ты красива. Ты так красива, что на тебя больно смотреть. Но я люблю тебя не потому, что ты красива. Я люблю тебя, потому что ты колючая, умная, сильная. Я люблю все эти вещи. Я бы хотел, чтобы ты тоже их любила.

Я сглатываю. Слезы уже свободно текут по моим щекам. Облако грусти внутри меня словно взорвалось, и, несмотря на то что я плачу, я испытываю странное чувство облегчения.

Может быть, это алкоголь или адреналин, а может быть, просто чистая эйфория от того, что я отпустила печаль, которую так долго держала в себе.

Я обхватываю ладонями щеки Якова. Он все еще стоит передо мной на коленях. Я наклоняю его голову назад, заставляя посмотреть на меня, и говорю: — Я не твоя сестра.

Он колеблется секунду. — Я знаю.

— Я не принадлежу Закари. Никто не владеет. Я сама решаю, чего хочу.

Он слегка наклоняет голову в сторону. Его черные глаза — это осколки обсидиана на бледном лице. Его голос такой же темный, когда он говорит: — Ты ненавидишь меня, помнишь?

Нет, не помню.

— Я помню.

А потом наши губы соприкасаются, и я понятия не имею, кто меня поцеловал — он или я его, да это и неважно, потому что я целую Якова Кавински, по-настоящему целую, и для такого грубого, сломленного человека его рот теплый и мягкий, как солнечный свет.

Яков

Захара Блэквуд целует меня, и все вокруг становится золотым.

Внутри меня все только черное или красное. Черный, как озеро в Ялинке, черный, как смерть, ждущая меня внутри, или красный, как костяшки пальцев отца в тот день, когда он пришел вырвать меня из жизни, красный, как жажда крови в моих венах. Черное чувство вины, красный страх. Черное отчаяние, красное желание.

Но Захара — золото. Женщина-жемчужина, драгоценная, как ничто другое. Я так боялся, что прикосновение к ней испортит ее, что ее золото потускнеет и почернеет там, где я ее держу. Я ошибался.

Это она преображает меня, превращая в золото все места, к которым прикасается.

В прошлый раз я целовал ее, в прошлый раз я прикасался к ней — это было так отчаянно, сыро и больно.

Этот совсем не похоже на тот.

Этот поцелуй — замедленная съемка и мягкий фокус. Это поцелуй на истощение, поцелуй как извинение, как прощенный грех. Ее губы прижимаются к моим, словно скользя по атласу. У меня болит челюсть, рот раскрывается в нечленораздельном звуке. Захара, — тихо произношу я ей в губы, выдавливая ее имя со своего языка на ее.

— Яков, — говорит она.

Яков. Мое имя. Не собачья кличка и не оскорбление. Не Кав, не кастет, не пацан, не шавка. Мое имя, которое иногда звучит для моих ушей так же чуждо, как имя незнакомца.

Она медленно отстраняется, и я следую за ней, влекомый ее притяжением. Черная дыра в сердце моей жизни, которая вечно затягивает меня. Всю свою жизнь я ждал собственной гибели.

Я бы предпочел, чтобы его принесла она, а не кто-то другой.

Разрушение на вкус как ее рот, как алкоголь, торт и карамельный блеск для губ. Вкус слез, высохших на ее губах, и горячий металлический привкус отчаяния и голода.

Наши рты разошлись достаточно надолго, чтобы Захара потянула за подол моей толстовки. Я позволяю ей задрать его на моем теле, через голову и руки. Она беззаботно отбрасывает его в сторону, чтобы он упал среди растений и книг. Затем она снимает с меня рубашку и проводит руками по моей груди. Жест нерешительный и любопытный.

— Почему змеи? — спрашивает она, в ее голосе слышны завитки дыма.

— Из-за моих отцов.

— Отцов?

— Дерьмовый и не очень дерьмовый.

Ее пальцы переходят от змей к черной дыре на моей руке. — А это?