— Погоди, к будущей весне еще срежут.

— Типун тебе на язык! Кого?

— Носильщиков, вдвое. И одного-двух врачей изымут.

— Еще вдвое? — Денисенко посмотрел на старого друга недоверчивым и одновременно обреченным взглядом, — Так это с кем мы тогда останемся? Ты да я да мы с тобой, да нашей Лиле Юрьевне трижды с ума сойти? Добре хоть какого-никакого хирурга успел сделать из нее… Значит, с ходу надо так работу налаживать, чтоб некомплект не сказывался. И готовиться… даже не знаю, как назвать.

— Бежать марафон в темпе спринта.

— Все-то ты, Демосфен, красиво закрутить умеешь, — невесело усмехнулся Денисенко, припомнив еще гимназическое прозвище, — Ну, значит, побежим. И добежим. Чтоб до Берлина.

Лилия Юрьевна, с такой горькой иронией помянутая в беседе, по документам была вторым врачом-ординатором операционно-перевязочного взвода, но хирургом стала буквально несколько месяцев как, стараниями Денисенко. В первый день в новой части, когда представлялся личному составу, Алексей уже видел эту невысокую сухонькую женщину в очках. Ее присутствие более-менее уравновешивало порезанные начальственной рукой штаты: терапевтов больше не полагалось, а на гражданке она была участковым врачом. И сейчас, в пору окопных бронхитов и прочих недугов, принесенных холодом, оказалась незаменима в своей основной специальности, а не только как второй ассистент при несложных операциях.

За робость и совершенно невоенный вид над ней посмеивались по-доброму. Младший персонал, да и старший порой, звал ее за глаза не иначе как Лиля Юрьевна С Ума Сойти, потому что это фразой она привыкла выражать все доступные человеку эмоции, от восторга до ужаса.

До войны она жила в Краснодаре. По счастью, все ее родные успели эвакуироваться. Теперь дочь писала письма аж из Новосибирска.

— Она такая же маленькая как я, и на заводе ей приходится подставлять ящик, чтобы дотянуться до станка, — рассказывала Лилия Юрьевна при первом знакомстве, с некой робостью глядя на Огнева снизу вверх, будто прикидывая, не понадобится ли ей самой какое-нибудь возвышение, случись ему ассистировать.

Как само собой разумеющееся Лилия Юрьевна взяла на себя заботу обо всем персонале разом. Каждый, кто оказывался рядом, особенно молодежь, автоматически попадал под ее опеку. Она старалась проследить, чтобы товарищи-коллеги пусть не вовремя, в военное время расписание — понятие относительное, но все же не забывали отдыхать и есть. Чтобы всегда протоплены были палаточные печки и ни одна не оставалась без присмотра. Когда на кухню привезли продукты и из-под мешков выскочила мышь, Лилия Юрьевна без единого звука в миг вскочила на борт ЗИСа. “Если бы вы знали, сколько бед может принести одна маленькая мышка, вы бы еще больше моего испугались! — выговаривала она повару, не спеша спуститься. — Я вам специально зачитаю, какие болезни переносят мыши!” И добилась строжайшей чистоты и порядка на кухне.

Одно счастье — враг не давил. С таким пополнением и без фрицев (в широком смысле, против дивизии были в основном румыны) не соскучишься. Учились метать гранаты — один контуженный, один с мелкими осколками в руке. Повезло. Учились чистить оружие — перелом носа. Один боец не разрядил винтовку перед контрольным спуском, другой, у которого над головой просвистела пуля, врезал от души. Батальонный комиссар, ветеран Гражданской, спрыгивая в окоп, ногу вывихнул. Два шибко умных самострельщика прострелили друг другу ногу через украденную буханку, да в видах экономии в тряпицу вещдок завернули и в сидор уложили, гении конспирации! Даже простреленное вырезать поленились.

Как оказалось, это были цветочки. Потому что недели не прошло, как случилось настоящее ЧП. В дивизию прибыла комиссия, да не от армии, от фронта, проверять оборону. И пошедшие с комиссией подорвались на минах. На собственных. Три человека. Комиссар полка, политрук и один красноармеец — а не дал бы майор из комиссии команду, так бы по одному и выбегали на минное поле к комиссару. Привезли их за полночь, к утру политрук и красноармеец готовились к отправке в тыл, на демобилизацию по инвалидности, а комиссар, которому еще и жгут наложили впопыхах слишком слабо, на переливание крови реагировал крайне вяло.

И, как будто мало было интересного, прикатил Нараевский. Вести расследование, как он его понимал. Явился он исключительно не вовремя: штадив расщедрился наконец прислать саперов и в расположении медсанбата весь день шла работа, обыденная, но важная — окапывались, ставили палатки в котлованы. Успеть с этим делом следовало во-первых, пока не началось наступление, во-вторых, пока погода держится. Осень в здешних степях по внезапности даст сто очков вперед любому блицкригу. Вечером солнышко и плюс пять, а с утра те же пять, только в минус, тучи на конек палатки опираются и ветер воет зимним волком.

Уполномоченному пришлось порядком попетлять между котлованами, прежде, чем он добрался до уже установленных по всем правилам и обжитых палаток. Там весь его расследовательский пыл и охолодили первый раз. Потому что Лилия Юрьевна его близко к раненым не подпустила.

Военврач третьего ранга Токарева уставы знала слабо, громкого и сурового начальства побаивалась. Но если дело касалось медицины, проявляла исключительную твердость. Нараевского ей дежурный представил как “лейтенант особого отдела”, выпустив страшную аббревиатуру, “особый” она не дослышала, а сам уполномоченный счел ниже своего достоинства представляться еще раз. Так что, она просто встала поперек входа в палатку и негромко, но профессионально строго сказала: