Немолодой, невысокий, некрупный — но с пружинистой походкой тренированного человека и цепким взглядом. По бурке и посадке в седле его можно было бы принять за кавказца, но имя и внешность выдавали уроженца средней полосы, хоть и обветренного да загорелого.

— Что ж вы не на машине?

— Машина — ловушка. Это я еще с двадцатых помню. Едешь на машине — бери две машины охраны. А трех свободных машин у армии сейчас нет. Я проверенных людей с собой взял, впятером мы от банды отобьемся. Не впервой. Я, считайте, лет двадцать на Кавказе. Все бывало.

Убедившись, что лошади расседланы и будут накормлены и напоены, а люди получили каши и чаю, начальник Особого отдела и сам от чая не отказался. Из вещмешка достал банку колбасного фарша и буханку хлеба, и прямо за чаем перешел к делу.

— Обстановка сложная. Много пополнений с Кавказа, отношение к советской власти у многих все еще недоверчивое. Рассказывают легенды, как до русских хорошо было: хочешь — в набег идешь, хочешь — дочь туркам продаешь, и сразу богатый! Черкесы, действительно, дочерей выращивали, чтобы в гаремы продать. Сто лет прошло, а помнят. Вот на этом материале и растут сложности. Опять же это для русского “кавказец” и есть “кавказец”, а там национальностей много, народов вообще не перечесть, у каждого свой обычай и, увы, свои счеты друг с другом. По-русски понимают не очень хорошо, а больше того вид делают. Много призывников старших возрастов, с ними молодым взводным тяжело. Вам-то, — он улыбнулся Огневу — проще будет. Они седину уважают. А вот младшие лейтенанты… Как сорвется такой на крик на старшего по возрасту — на его кубарь потом смотрят, как на пустое место и делают вид, что ни слова не понимают. Комсостав от этого начинает их за второй сорт держать. А немцы в получившуюся слабину листовками бьют. На русском — “у Сталина последний резерв — малограмотные нацмены”. На национальных — “русские вас презирают, за вашими спинами отсиживаются”. Через это — самострелы. Я вам брошюру привез, — он вытащил из полевой сумки тощую книжицу с пометкой “ДСП” на обложке.

– “Краткое пособие по распознаванию саморанений”. Тема знакомая, — отозвался Огнев, — У меня книга Оппеля на ту же тему, двадцатого года, есть… то есть, была. Позвольте посмотреть сразу?

— Смотрите, конечно. Нам же по этим вопросам вместе работать.

— Вот прямо на первой странице: “Здесь необходимо, с одной стороны, не пропустить ни одного случая симуляции или членовредительства, с другой же — исключить всякую возможность обвинить ни в чем не повинных, честных людей”. И еще в Гражданскую Оппель писал, что врач — не следователь, может дать заключение о характере раны, но не о причинах ранения. Опять-таки, вы не хуже меня знаете, что ТТ не на предохранительном взводе может выстрелить при ударе, а на предохранительном его мало кто носит. Или ППШ, тоже на предохранитель не ставят, а, потянув случайно затвор, очень легко произвести выстрел. Ранение в упор в траншейном бою, даже простреленная в упор ладонь — скорее правило, чем исключение, так что никакие признаки близкого выстрела нам и тут не говорят ничего о причине ранения, а только о некоторых обстоятельствах. Или, например, группа раненых в левую руку с гораздо большей вероятностью означает собравшихся вместе ходячих, чем группу самострельщиков. Вот моральное состояние раненого — более надежный признак. Самострельщик почти всегда к моменту попадания на медпункт уже осознал, что сделал ошибку, ему и больно, и страшно. Так что, самострельщик подавлен сильнее, чем это должно быть при таком ранении. Но и тут все, что может сделать добросовестный врач, — Огнев выделил слово “добросовестный”, - это сказать “вероятно” или “маловероятно”.

— Экие вы, товарищи, дотошные. Впрочем, оно и к лучшему. Начальник Особого отдела в дивизию к вам уже назначен, и не могу сказать, что вам с ним повезло. Лейтенант НКВД Нараевский до войны участковым в Сибири был. Я с ним пообщался немного — характер у него тяжелый, судит торопливо, во всех видит шпану, к какой у себя в поселке привык. Лейтенанту Нараевскому нужен будет противовес. Он, конечно, командир энергичный, но не всегда эта энергия в должной мере сдерживается разумом. Дивизионного прокурора, я надеюсь, удастся найти спокойного и выдержанного. Конечно, хорошо бы без происшествий, но даже дивизия — это тысячи человек, и неизбежно придется нам разбирать всякое. Ну, что ж, хотя бы за врачебную экспертизу буду спокоен.

Дивизию пополняли по остаточному принципу: “берите кого есть и скажите спасибо”. Кто-то из комсостава — повышенный в звании на ступеньку, а то и две, кто-то — выдернутый из запаса, в Гражданскую, мол, батальоном командовали, так и теперь справитесь. Призывники — в основном, старших возрастов, постарше и взводных, и даже ротных. Денисенко очень беспокоился, как бы вшей опять не нанесли, но обошлось. Кажется, в тылу заработал санитарный контроль.

Пополнение медсанбату пришло, но совсем невеликое, добавили десять санитаров, тоже в возрасте, один — высокий, плечистый, совершенно седой осетин, так был вообще на пять лет старше Огнева. Но замечание начальника Особого отдела армии, что на Кавказе уважают седину, тоже оказалось верным. Найти общий язык с личным составом Алексею помог опыт службы в Туркестане задолго до войны. Даже если человек слабо знает русский, он слышит, с какой интонацией произносят его имя. Субординация субординацией, а обращение по отчеству порой уместнее, чем по званию. И любому человеку приятно, когда ему говорят "спасибо" на его родном языке. Словом, опять можно считать, повезло с пополнением. Там, где знания языка не хватало, выручала Марьям, которая была не только отличной операционной сестрой, но и неплохим переводчиком.

Из очередной поездки в штаб Денисенко вернулся злой:

— Не ймала баба хлопоту, — рассказывал он Огневу, — Я теперь врид [временно исполняющий должность] начсандива, ты, соответственно, врид командира медсанбата. Я спросил про твое повышение, мне ответили — шпалы, мол, на дороге не валяются, будет у дивизии успех — будет повышение. Я под это дело у комдива “эмку” почти вытребовал.

— Почти?

— Обещали при первой возможности. Опять ответственность вчера, а средства завтра, если повезет. Ну, не в первый раз. Вытянем. Но людей на эвакопункт требуют, вот что скверно. По уму — нужно им дать. А сами? Да тут еще дороги эти, черт бы их не видал!

И до ночи потом сидел над картами, сверяя две: трехверстку и выданную в дивизии. Дороги на каждой были обозначены по-своему, а на деле обе карты врали безбожно. Дивизионный обменный пункт, нарисованный на карте, Денисенко лично перечеркнул и подписал “По факту отсутствует”. Лишних три десятка километров на каждом обороте транспорта, которого и так кот наплакал.

Через день он снова ездил в дивизию, добился пополнения аптеки, но взамен отобранных на эвакопункт армии привез только размытое обещание “при первой возможности кого-нибудь найти”. Единственное, что получил определенного — это категорический приказ обратному порожняку возить раненых, и не до значка на карте рядом с дивскладом, а до ППГ. Растяжка грунтового участка дороги — за сотню километров, да с переправой через Волгу, никакими уставами не предусматривалась, фронт обещал выделить дополнительные автобаты, но и они тоже только формировались, и состояли пока в основном из командира и комиссара.

Отчаянная нехватка людей заставляла трещать даже крепкую командирскую голову. Поздно вечером, в который уже раз выверяя при свете с боем выдранной с армсклада “летучей мыши” карту, Денисенко ворчал:

— Вот и пойми, как будем таким составом? Тяжко. Пока в обороне сидишь, еще ничего. А чуть фронт стронулся — ты сам видел, опять на одной сознательности держались. Нас как весной на новые штаты переводили — я чуть волком не завыл. Ладно, всякое вспомогательное убрали — терапию, комендантский взвод. Ладно, химзащиту срезали до “абы была”. Но упополамили носильщиков! Вдвое, Алексей Петрович! Я когда на Перекопе на некомплект жаловался, и подумать не мог, что по нынешним временам это сверхкомплект! А мне и по этому штату недодают.