— Нельзя, товарищ лейтенант.

Уполномоченный слегка опешил, но все попытки объяснить, как важно расследовать происшествие по горячим следам, казалось, не произвели на маленькую женщину в тяжелых роговых очках никакого впечатления. Нараевскому даже показалось, что его вообще не слушают и приняли за кого-то не того. На самом деле, не показалось:

— Вам же сказали — нельзя. Угрозы жизни нет, кровопотеря восполнена, но состояние тяжелое. Они даже не транспортабельны, то есть, их перевозить нельзя, вы понимаете? — чтобы не беспокоить раненых, спавших после переливания крови, Лилия Юрьевна позволила себе немного драматизировать обстановку, — Какие могут быть разговоры? Политрук ваш только-только уснуть смог, и то после морфия.

— Что с комиссаром полка? — с нажимом спросил ее Нараевский.

В ответ на него очень долго и печально посмотрели уже поверх очков и объяснили, что очень плохо, без сознания и прогноз тяжелый.

— То есть, положение тяжелое, а опросить остальных двоих вы меня, видите ли, не пускаете?

— Не пущу. Без разрешения командования — не пущу. И не о чем вам их пока спрашивать, раненые они. Тяжко им.

Нараевский с трудом сдержался, чтобы не выругаться и потребовал указать, где здесь, в таком случае командование, про себя обещая найти на эту непонятливую особу управу. Теперь его кипучая, но — прав был начальник Особого отдела армии — не сдерживаемая разумом энергия обратилась на Огнева. У того побаливала голова, не то на погоду, не то, черт подери, возрастное уже, и пора, ей-богу, как на пенсии, спасать положение пирамидоном. Где-то посреди этих размышлений и явился по его душу уполномоченный Особого отдела, о котором так вовремя предупредили из штарма.

Уже по первому взгляду на вошедшего в палатку-аптеку было ясно: торопится, злится и сам себя успел взвинтить до крайности. Потому что вваливаться с расстегнутой кобурой, это никакая не демонстрация боеготовности, а самая обыкновенная расхлябанность. Клапан при входе фуражкой зацепил и чуть в стойку палаточную не влетел с разгону. А ведь не выше его ростом. На предложение присесть, поморщился, но согласился. Сел на снарядный ящик напротив, нехорошо сверля глазами. Такая повадка бывает у не слишком больших, но очень мнящих о себе начальников. Но в основном в тылу. На фронте, как показала еще Финская, эти замашки быстро излечиваются силами коллектива и рецидивов обычно не дают.

— Товарищ военврач третьего ранга, — голос Нараевского был резким, противным, наверное, даже намеренно противным, и ощущался как постукивание молоточком по макушке, — Нет ли у вас подозрений на умышленный вывод людей на минное поле и умышленно неправильное оказание первой помощи?

— Про вывод ничего сказать не могу, судя по всему, комиссар попал на мины случайно, а еще двое кинулись на помощь, не посмотрев под ноги. Жгут был наложен плохо, но в пополнении санинструкторы, по большей части, только видели наставления. Мы проводим занятия с полковыми врачами…

Нараевский положил себе проверить, нет ли умысла в недостаточности занятий, и продолжил “копать”.

— А какое лечение проводится в отношении полкового комиссара Овечкина? В каком он состоянии?

Будь Огнев чуть посвежее, он бы вежливо пресек попытку залезть не в свое дело, но мысли его были где-то около порошка пирамидона, даже, наверное, с кофеином…

— Состояние тяжелое, переливание крови, глюкоза внутривенно, с минимальным эффектом. Согреваем. Ждем динамики, — машинально доложил он, и эта готовность к подробностям, хотя бы и непонятным, подхлестнула Нараевского

— Что значит “с минимальным эффектом”? Почему не применяются другие, более сильнодействующие, средства? От кого вы ждете, кто ответственный за доставку? Какие сроки?

— Кровь доставляется обычным порядком, из армии, запас доз семьдесят…

— Если есть запас, то чего вы ждете?

— Динамики.

Нараевский удивленно вытаращился на Огнева:

— Что значит “ждем динамики”?

Тот ответил не менее удивленным взглядом и задумался, подбирая слова. Особист понял эту паузу по-своему.

— Вы говорите, говорите как есть! Не виляйте!

— Или организм справится, или нет.

— А если не справится?

— Тогда exitus.

— Говорите прямо! — не похоже, чтобы Нараевский хотел орать, но говорить тихо он уже не мог. — Без этих ваших профессорских, — он скривился, — умных слов. Что это все значит? Умрет? Туману не напускайте!

— Да.

— Так чего вы еще ждете?! Примените более сильнодействующие средства!

Огнев тяжело вздохнул:

— Их нету.

— И кто виноват в том, что их не доставили?

— Товарищ лейтенант НКВД, вы не поняли. Их не у нас здесь нету. Их вообще нигде нету. Ни в медсанбате, ни в санотделе армии. Ни в Москве, ни в Берлине, ни в Лондоне, ни в Вашингтоне. Вообще, совсем, понимаете? Не открыли.

Мысль о том, что наука чего-то не открыла, втискивалась в череп Нараевского медленно и с видимым усилием.

— Можете направить запрос в Академию Наук СССР, хотя не думаю, что вы этим чего-либо добьетесь. Уж точно не для Овечкина.

— То есть, вы просто сидите и ничего не делаете, так?