Никита все еще сжимал пустое кресло. Кадык его дернулся, сын тяжело сглотнул.

– А если…

– Я не обижу твою маму. Клянусь.

Не знаю, какой вопрос хотел задать Ник, но, кажется, этот ответ полностью его удовлетвори. Он медленно выдохнул и повернулся ко мне:

– Извини, что пришли без предупреждения. Потом… - он замялся, - когда появится время, позвони. Надо поговорить.

– Конечно, милый.

– Бабушка, пойдем.

Престарелая кокетка махала нам рукой, пока Никита загружал в джип ее трон. Клянусь, она даже послала Тимуру воздушный поцелуй на прощанье, и присмирела только под строгим взглядом Никиты. Тот усадил бабулю на переднее сидение рядом с водительским, и еще раз посмотрел на нас.

Мы вышли на порог, чтобы проводить гостей. Тимур, все еще в халате, нисколько не стесняясь своего вида, держался позади меня. Он положил мне голову на плечо и крепко прижимал к себе.

Внимательно, будто изучал под микроскопом, Никита смотрел на нас двоих, а потом коротко кивнул.

– И что это было, - спросила я у лысого, пока бабушкин внежорожник выруливал со двора.

– Это значит, что он меня одобрил, - Тимур расплылся в счастливой улыбке, - хороший у тебя парень, кстати, мне он тоже понравился.

Глава 37

А дальше нас ждала неделя рая, потому что кто-то очень добрый, кто-то всемогущий подарил нам с Тимуром семь дней.

Мы умудрились поместить целый роман в промежуток между двумя понедельниками, сделав столько, сколько некоторые пары не успевают за жизнь.

Мы гуляли не смотря на срывающийся с неба снег. Прыгали по покрытым коркой лужам, целовались на морозе до красных, обветренных губ, грели руки, пряча их под свитерами, прижимали ладони к животу и груди. Ледяными ладонями прямо по горячей коже, касаясь друг друга, разгоняли по венам жар, способный спалить не только двух влюбленных идиотов, но и весь город в довесок.

– Какая у тебя фамилия?

– Не скажу.

– Что, все настолько плохо.

– Или настолько хорошо.

– Что-то какашко-пердильное? Типа Газов или стой! Погоди… Газанян?

– Девочка, я не скажу.

– Ты бы не стал стеснятся постыдной фамилии. Но не стерпел бы смешную. Уверена, что что-то очень смешное.

– Пусть так.

– Дураков? Ширинкин? Билайнер? Чмырюк? Зелибоба?

– Если это варианты на выбор, то давай остановимся на Зелибобе.

– Учти, я могу переименовать тебя в телефоне на него.

– А как я сейчас записан?

– Спортзал-тренер.

– Тогда лучше уж Зелибоба.

Мы ели. Наплевали на диеты и просто устроили себе гастрономические каникулы. Я готовила Тимуру завтрак, пока он еще спал, и пританцовывала босыми пятками по плитке под шипение жареных яиц и бекона. А потом, накинув фартук на голое тело, шла с подносом в спальню и нежно-нежно, целуя прозрачные с синими прожилками веки, будила своего Зелибобу. Как правило, после такого мы не сразу вспоминали про оставленную на тумбе еду. Он кормил меня с рук, рассказывая про блюда его детства. Я варила свой фирменный борщ – лучший афродизиак наших дней. Мы пропадали в уютных кофейнях, прятались в самом дальнем углу и делили на двоих что-то очень сладкое, что-то невероятно воздушное, обязательно со сливками, чтобы слизывать их с губ во время поцелуя.

– Ты хочешь еще детей?

– Пожалуй, нет.

– А внуков?

– Тимур, иди в жопу. Нет, стой, поцелуй меня еще раз, пожалуйста. – И потом, с замиранием сердца. – А ты хочешь детей? Ты ведь молодой мужчина, все может случиться.

– Не знаю. Я очень боюсь завести ребенка и уйти и оставить после себя только это.

– Что именно?

– Однушку в ипотеку, машину без пяти минут металлолом и кучу медалей, которые не факт что когда-нибудь достанут из коробки. Больше ничего и нет. Ни хорошей работы, ни перспектив, ни друзей. Только воспоминания, о том, что я когда-то был хорошим спортсменом.

– И я.

– Что?

– Еще есть я. И Гаврила. И моя бабушка. Будь ты более сообразительным, уже бы жил в роскошной трешке в центре и катал старушку на коляске.

– Ну, ты же не дала мне ее номер. Жестокая ты женщина.

И снова поцелуй.

Мы целовались. Нежно, при прощании, незаметно от других во время обеденных перерывов, мучительно долго, пока сидели в машине и не могли расстаться и невероятно, до спазмов внутри и трясущихся ног, пока любили друг друга в спальне – долго, жадно, исступленно.

И я все равно не могла насытиться. Пыталась, но не могла наверстать за все годы одиночества, холода и не любви. Цеплялась за нежность, вязла в ней как муха в паутине – дрожа и не понимая, к чему это приведет. К добру ли? Или плакать мне на той самой кровати такими горькими, такими ядовитыми слезами, что одна их капля отравит все живое вокруг.

– Спасибо… спасибо… спасибо… - шептала я, глядя в черные омуты глаз. Бездонных, бескомпромиссных, бесстыжих.

– Твои пальчики такие вкусные, я еле держусь, чтобы не съесть тебя».