– Позвони, пожалуйста, Жене и предупреди, что я заеду за вещами.

– Женя на работе.

– Да? Странно. А мне казалось, я увидела ее машину во дворе. Ну, ты все равно позвони, все-таки это ваша квартира, не хочу без приглашения хозяйки идти туда.

На другом конце тяжело дышат.

– Насть, тебя в клинике сегодня не ждать?

– Нет, Кеша, - качаю головой, - у меня три приема, придется раскидать их девчатам, справишься?

– Наверное. Или нет. Как будто все против меня, я просто еле держусь, веришь?

– Верю. Но Жене ты все-таки позвони.

И я кладу трубку. Стараюсь прислушаться к себе, услышать хоть намек, хоть тихий-тихий шепот радости и триумфа, но ничего. Я пуста. Пуста и почти разбита.

Сажусь в машину, целую Томку в щеку, она смешно морщится, а затем вытирает ладонью лицо. Мой маленький колючий ежик. Но я не злюсь, впервые за долгие недели мне спокойно, что дочь рядом. Мы разговариваем ни о чем, обсуждаем ее одноклассников и сериалы, когда дверь в подъезд открывается и оттуда выходит… да собственно тот, на кого я и думала.

Игорь Глушнев, свой человечек и инвестор нашей клиники. А еще любовник Жени, манипулятор, хитрец и очевидно последняя скотина. Ну, да это уже не мое дело.

Потому что свое я уже сделала. Достала телефон и сняла последний, самый эффектный кадр нашего триллера – лицо Глушнева на экране выражало спокойствие и негу, потому что он еще ни о чем не догадывался…

А я уже знала, как уничтожу его, моего мужа и их любимую принцессу впридачу.

Глава 40

– И тогда я решила, что моя самая любимая страна Непал.

– Очень интересно. Любишь ты Непал, а отдыхать почему-то летаешь в Сочи и Римини, - пробурчала я и снова провела расческой по мокрым Томкиным волосам.

Она откисала в ванне не меньше часа, применяя тяжелую артиллерию в виде скрабов, пенок, гелей и прочей женской шушеры. В конце ванная комната пахла как хозяйственный магазин из моего детства – ярко и остро, почти до рези в глазах.

– Мама, а как я без своих вещей? – Дочь сонно вошкалась в нашей кровати, потому что идти в свою категорически отказалась.

– Ну, милая, ты же не всю комнату к папе перевезла, большинство твоих вещей осталось здесь, их и будешь носить, пока все не решится.

– Хорошо, - она крепко обхватила меня за талию. – Да и не было там ничего важного.

Пользуясь такой редкой покладистостью тем, как сильно Тома хочет спать, я перешла к самому важному. Вряд ли у дочки найдется запал, чтобы спорить:

– Тома, ты остаешься здесь.

– Конечно, остаюсь, - она поднимает на меня огромные черные глаза. С такими же черными кругами под ними. – Мы же решили, что я сплю с тобой.

– Ты не поняла, крошка. Ты в принципе остаешься здесь, в этом доме, со мной. Даже когда ты выздоровеешь окончательно, я не повезу тебя обратно. И, возможно, сейчас ты будешь против, но…

Не успела я выдать весь список аргументов, и только набрала в легкие воздух, как Тома сказала:

– Я не против. Здесь так здесь.

От удивления у меня даже открылся рот. Я с недоверием посмотрела на дочь, такую тихую, такую спокойную и на все согласную. Надеюсь, это не последствия кишечного гриппа и не пройдет, когда на Томкины щеки снова вернется румянец. Потому что у меня нет желания идти на второй раунд схватки с предпубертатным гоблином девяти лет.

За этими мыслями я пропустила очередной тяжелый вздох. Томкина впалая грудь поднялась вверх, да так и застыла где-то в районе подбородка.

– Плакать будешь?

– Грустить.

– Повод существенный?

– Определенно.

– Ну и хорошо. А то было бы очень обидно грустить зазря. Ладно, кнопка, спокойной ночи.

Я отвернулась к стене и принялась мысленно считать до десяти. Согласна, манипуляция, да еще и не лучшего качества, но иначе никак. Начни я сейчас кружить и расспрашивать, что же опечалило мою девочку, эта самая девочка надует губы и станет ломать драму покруче сериальной. А так… Надо будет – сама расскажет. Рот есть, уши, готовые ее выслушать, тоже.

За созерцанием обоев я даже прослушала тихий жалобный окрик:

– Мамочка… мам… ты спишь что ли?

– Угу, - соврала я.

– Мам, меня папа не любит.

– Если ты про Аркадия Давидовича, - обернулась я, - то меня он не любит тоже, так что один-один.

На очень грустной моське проклюнулась робкая улыбка. Дочь с недоверием смотрела на меня, не понимая, как над такой проблемой можно шутить. И если все-таки можно, то вероятно и проблема ее не столь велика? А если так, то зачем же мы тут слезы льем?