– Если бы их было легко добыть, не имело бы смысла приносить такую штуку в дар, добиваясь мира, – сказала Илси. Ее голос звучал напряженно, и он решил, что понимает отчего.

– Возможно, – сказал Дафид. – Однако карриксы видят, что он у нас есть, и, похоже, им все равно. Значит, либо владеть им не запрещено, либо за соблюдением правил следят на удивление небрежно.

Движение впереди стало гуще, но в этот день поглощенный новыми возможностями Дафид не замечал, до чего необычно выглядят встречные. Прежде он видел в них животных из всемирного зоопарка, заключенных в тюрьму, разделенных непреодолимым языковым барьером. Теперь у каждого можно было что-нибудь узнать. Чтобы лучше все понять. И разобраться в том, что случилось с ним и всеми его знакомыми.

Мимо проковыляло широкоплечее шестиногое существо с яркими жабрами на боках, разминувшись с проворными четвероногими созданиями на ножках-ходулях, в отливавшей радугой черной скорлупе. Высоко в воздухе мелькнул рой не-совсем-насекомых.

– Так, – сказал Дафид. – С чего начнем?

Величиной с крупную лошадь, оно покрыто хитином цвета кости. Ноги странно изогнуты, складываются при каждом шаге и затем расправляются, истончаясь почти до невидимости. Глаза посажены глубоко, на суставах мелькают искорки биолюминесценции, как маленькие электроразряды. У него щебечущий голос.

Мы были филархами Астрдейма – когда-то. Когда-то мы были – очень давно. Мы храним память о тех временах и делимся ею, не давая ей угаснуть. Мы называли своими сотни планет, хотя делили их с элмратами и колиями, которые найдены недостаточными в глазах великих и потому выбракованы. Их больше нет, но мы храним их кости в наших песнях и нашей памяти.

Мы строили миры-дворцы и храмы в меру своей изобретательности; их корни уходили в мантию планет, навершия поднимались в космос. Они жили, те здания. Они содержали в себе миры, и мы были гордыми – по крайней мере, так гласит история. Мы были гордыми, а гордость ведет к падению, говорили наши философы, которых мы теперь называем пророками.

Пришли карриксы и покорили наших молодых. Они связали архитекторов и обобрали дома богов, превратив их в склады. Изгнали элмратов из их бумажных ульев и утопили в море. Забрали колиев, как забирали все, на белую равнину над лавандовым морем. Под тем холодным солнцем прекрасные колии утратили волю к жизни, увяли и обратились в прах. Но мы удержали в себе свои души. Отрезанные от всего, что знали, мы строили.

Все, что вы видите, построили мы. Не карриксы. Они хорошо живут внутри этого. Используют его. Но видят только его полезность, а не его душу. У них нет души для него. Мы не плачем по ним. Один слуга видит часть спектра, слышит долю музыки и тем доволен. Почему хозяева должны быть иными? Нет-нет, мы благодарны. Карриксы дали нам обширный небесный простор, чтобы произрастать в нем. На тысячи больше миров-дворцов, чем мы мечтали застроить. Мы благодарны за возможность строить и довольны своим местом внутри целого. Мы помним наших товарищей по детству. Элмратов. Колиев. Мы благодарны, благодарны, благодарны за то, что мы – не они. Мы больше не филархи, и мои глаза станут прахом, не увидев шпилей Астрдейма. Но мы все еще таковы, каковы есть, и не будь я этим доволен, у меня не было бы вовсе ничего.

Вы видите? Вы слышите? Мы любим их, и мы живы. Мы питаемся их объедками и улыбаемся, и они дают нам кроху удовольствия. Я бы не сказал этого, если бы не представлял ценности для них, но вы молоды. Делайте, как делали мы. Это лучшее, что вам остается.

Если это индивидуумы, они величиной с конскую муху, но мясистые, розовые. Если это туча – отдельное животное, составленное из многих частей, – оно немногим меньше детского мяча. Его жужжание бывает разным по тембру и громкости, но, когда оно говорит, его речь словно пахнет капустой и мятой.

Нет, я не стану говорить с вами. Я не назову вам своего имени. Что бы вы ни задумали, оно не исполнится, а ваш род будет сожжен. Уходите. Мы не станем гореть вместе с вами. Уходите.

Эта ниша сходна по своему строению с той, где они работали: недлинный коридор, ответвляющийся от главного помещения. Впрочем, на этом сходство заканчивается. Стены скрыты за веревками-щупальцами или лианами толщиной с палец. От них исходит негромкое тиканье; воздух наполнен глубоким, густым запахом болота. Проблески золотистого света освещают бледные отростки, цепляющиеся за поверхность. Трудно понять, кто говорит: лианы, или эти отростки, или сама комната.

История? У меня нет истории. Возможно, когда-то она была, но откуда мне знать? Подъем – не то, что отсутствие падения. Утраченное утрачено, и надо ли сожалеть о мечтах юности, если мир пробудил меня от грез? Я здесь – и не мечтаю попасть в иное место. Другие примеры есть в других местах. Они исполняют то, чего желают от них великие. Отчищают воздух там, где он загрязнен. Вбирают грязь и выделяют чистое, в зависимости от того, что объявили загрязнением великие и какая чистота им нужна. Меня это не касается. Мое место здесь, в этом пространстве. Я научился делать то, чего он хочет, а когда меня пожинают, я учусь заново, но не ухожу. Могу ли я уйти?

Здесь нет никакой истории, кроме истории карриксов. Нет у меня. Нет у вас. Нет ни у кого из тех, кто бормочет снаружи, даже у тех, кто думает, что у них она есть. Иметь свое прошлое при карриксах – все равно что иметь тень в темноте. Это может быть приятно или неприятно, но какая разница, если это невозможно?

Моя родная планета? Не понимаю вопроса. У меня нет планеты. Нет родины. Нет своего мира. Где бы меня ни сорвали, я сорван. Сорван. У меня есть задача, я ее исполняю. Остальное приносит боль.