– Что это? — спросил я у Карцева.

Он посмотрел мне в глаза.

– Искусственный разум, Ваше Величество. Пока — в теории. Но однажды... он сможет думать как человек. А может — и лучше.

Я кивнул. Потому что знал: Империя уже не могла остановиться.

Осень 1917 года в Мозгограде стала началом нового этапа. Если до сих пор город был лабораторией и полигоном для идей, то теперь он становился кузницей — настоящей промышленной крепостью Империи. Именно здесь, по моему указу, было положено начало Большой индустриализации. Совет инженеров представил дерзкий, почти фантастический план: к 1925 году на территории Российской Империи должно быть построено 50 новых заводов, связанных сетью скоростных железных дорог и снабжённых собственной энергетикой. Первый такой объект — Имперский металлургический комплекс на Урале — уже начал работу. Используя инновационные плавильные печи и новую систему вентиляции, он производил сталь на треть быстрее, чем аналогичные предприятия в Германии. Второй — Кировский завод в Мозгограде — выпускал новые образцы локомотивов, разработанные в сотрудничестве с инженерами из Швейцарии. В параллель шло строительство Энергетического пояса России — каскада гидроэлектростанций от Волги до Сибири. Каждая станция проектировалась так, чтобы не только снабжать электричеством близлежащие города, но и иметь резервные мощности на случай военных конфликтов. Работы возглавлял молодой инженер Лев Иосифович Абрамсон — человек, предложивший использовать принцип турбин Вернея, привезённый из Франции.

Я встретился с ним лично.

– Мы строим свет не для войны, — сказал он, стоя на бурлящей платформе над Ангарой, — а чтобы народ знал: Империя думает о нём не как о пушечном мясе, а как о сердце своего будущего.

Сельское хозяйство также не осталось в стороне. Мозгоградские агрономы представили первые модели механических сеялок, и самодвижущихся тракторов, работающих на угле и электричестве. Начались экспериментальные посевы в Воронежской, Курской и Саратовской губерниях. Урожайность увеличилась на 40% всего за год.

– Вот что значит мозг и хлеб вместе, — заметил премьер Столыпин на выездном совещании. — Вы создаёте промышленность, но не забываете деревню. Это и есть великая реформа.

Но индустриализация не была только железом и паром. Мы создавали новый рабочий класс. В Мозгограде открылись Технические училища будущего — с общежитиями, столовыми и медицинским обслуживанием. Рабочим впервые в истории Империи гарантировались:

восьмичасовой рабочий день,

государственные субсидии на жильё,

пенсии по возрасту и инвалидности,

профессиональные курсы повышения квалификации.

Я лично подписал указ о создании Министерства Труда и Развития Производства, передав туда полномочия по защите прав рабочих и модернизации экономики. Конечно, не все были довольны. Крупные помещики и старая промышленная элита жаловались, что «монархия стала социалистической». Но я знал: без новой индустриальной мощи Россия не выдержит вызовов XX века.

Империя рождалась заново.

Не с саблей в руке — а с чертежом и болтом.

Не на крови — а на заклёпках прогресса.

И народ это чувствовал.

Зимой 1917-го в Мозгограде заработал Центральный планово-экономический комитет — аналитический орган, задачей которого стало координировать индустриальные проекты по всей Империи. Мы отказались от хаотичной либеральной экономики и строили дирижистскую модель, где государство стало инвестором, планировщиком и защитником от монополий одновременно. В состав комитета вошли лучшие умы из Санкт-Петербургского политеха, Казанского университета и даже бывшие военные логисты. Каждое решение теперь принималось на основе точных данных: демографии, доступных ресурсов, логистических узлов и потребностей фронтов. Мы создавали экономику стратегии, а не импульса.

К весне 1918 года были заложены:

Авиационный завод в Харькове,

Электромоторный комбинат в Нижнем Новгороде,

Машиностроительное кольцо в Екатеринославе,

и — самый амбициозный проект - Каспийский нефтехимический кластер с центром в Баку.

Последний стал яблоком раздора в Государственном совете. Консерваторы обвиняли меня в том, что «перекачиваю империю в промышленный монстр», а большевики, наоборот, распространяли слухи, будто я готовлюсь к превращению России в «машинную диктатуру». Но народ видел иное: появлялись рабочие места, дороги, освещение в городах, школы при заводах, поликлиники и библиотеки. Газеты всё чаще публиковали заголовки вроде:

«Царь даёт не хлеба – а инструменты, чтобы добыть хлеба вдвое больше».

Однако трудности были. Восток Империи страдал от нехватки квалифицированных кадров, и туда мы отправляли трудовые отряды учащейся молодёжи. Я лично настоял, чтобы туда входили не только мужчины, но и женщины. Девушки в форменных пальто и с инженерными планшетами стали символом новой эпохи — эпохи разума, а не сословия.

В 1918 году мы впервые превзошли Францию по выпуску стали и Англию — по производству подвижного состава. Уголь из Донбасса, нефть из Баку и железо с Урала стали основой новой индустриальной дипломатии. Теперь не мы просили западных инвестиций, а западные промышленники приезжали к нам — на поклон.

И вот, сидя в рабочем кабинете в Мозгограде, среди кип документов, я тихо произнёс вслух:

– Россия больше не догоняет. Россия — диктует.

В этот момент в кабинет вошёл телеграфист.

– Ваше Величество, срочная депеша из Лондона.

– Кто?

– Представители британского Капитал-индустриального синдиката. Хотят визита. Просят встречу на высшем уровне... и участие в «мозгоградском чуде».

Я отложил перо. Мы были на пороге чего-то большего, чем просто индустриализация. Мы начинали диктовать новые правила для старого мира.