Гул одобрения прокатился по залу. Судья ударил молотком.

– Приговор будет вынесен через час.

В комнате для ожидания генерал Аракчеев передал мне доклад.

– После провала операции «Троян» началась активизация оставшихся ячеек. Мы арестовали «Гермеса» и «Мирона». «Лада» мертва. Остался только один — координатор. И, судя по всему, он был в личной переписке с Ульяновым.

– Значит, суд — не только финал, но и ключ. Ульянов знает больше, чем говорит, — задумчиво сказал я. — Он готов умереть мучеником, но не предателем. Нам придётся вытянуть из него всё — до последнего слова.

Когда Ленин вернулся в зал, решение уже было принято.

– Владимир Ильич Ульянов. Вы признаны виновным.

Пауза.

– Приговор: пожизненное заключение на Соловецких островах. Без права переписки.

Некоторые ахнули. Никто не ожидал милости. Но это был расчёт. Живой символ — опаснее мёртвого.

Позже, в личном дневнике, я запишу:

Иногда победа — это не смерть врага, а его забвение. История быстро забывает тех, кто замолчал. Пусть гниёт в холоде. Пусть видит, как растёт Империя без него.

Снег мелко бил по стеклам кареты, когда мы выехали из здания Трибунала. Москва казалась затаившейся — город, переживший раскол, покушения, реформы, теперь наблюдал за рождением новой эпохи. На улицах стояли толпы. Кто-то молился, кто-то плакал. Многие молчали. Люди ждали справедливости — не только судебной, но и исторической.

– Он не сказал всего, — тихо проговорил Александр, сидевший напротив. — Я видел это по его глазам. Кто-то остался снаружи. Кто-то сильнее и хитрее.

– Мы узнаем, — сказал я, не отводя взгляда от запотевшего окна. — Ленин — уже не угроза. Угроза — идея. А идеи, как и болезни, не исчезают. Они только меняют лица.

В ту же ночь во внутренний двор Таганской тюрьмы вошёл конвой. Ленин, в цепях, но с гордо поднятой головой, шагал медленно, будто знал, что каждый шаг — часть будущей легенды. Охранники смотрели на него с ненавистью и страхом. Один прошептал:

– Лучше бы его повесили.

Но он не знал, что я уже принял решение: создать не мученика, а живого призрака — заточённого в каменной могиле, отрезанного от мира и влияния. Его последователи со временем растеряют веру. А Империя — укрепит стены.

На следующий день я подписал Указ №148, вводивший понятие государственной идеологической безопасности. С этого момента на каждом факультете, в каждой типографии, в каждом уезде появлялись люди из особой службы наблюдения — молодое ядро новой политической охраны. Без пыток. Без показательных расправ. Только наблюдение, перехват, контроль. Идеи можно убивать вниманием.

Но спустя неделю поступила шифровка с Балкан.

"Контакт в Сербии. Красные связаны с французским каналом. Запрос на оперативное вмешательство. Код: «Феникс»."

Я выронил бумагу.

– Значит, это ещё не конец, — прошептал я.

И уже мысленно шагнул в следующую главу своей истории.

Мир вокруг постепенно начинал дышать ровнее. На фоне обвалившихся империй Европы, России удавалось удерживать равновесие, пусть и ценой напряжённого покоя. Но я знал — это лишь тишина перед новым шквалом. В Кремле я встретился с министрами и членами Государственного совета. Они требовали окончательной расправы над всей большевистской верхушкой, немедленного разгона всех социалистических кружков, даже умеренных.

– Этим вирусом заражена вся Европа! — возмущался министр внутренних дел Саблин. — Франция, Германия, теперь и Италия! Идеи большевизма расползаются быстрее чумы. Нам нужно превентивное оружие.

Я молча поднялся, подошёл к окну, и, глядя на заснеженные крыши, сказал:

– Оружие у нас уже есть. Оно — в головах нового поколения. Мы не будем душить идею страхом. Мы задушим её превосходством.

В тот же день я поручил создать Центральный институт имперского будущего — организацию, объединившую лучших учёных, педагогов, философов и инженеров. Их задачей стала выработка такой картины будущего, которая могла бы вытеснить призраки революции из умов молодёжи. Это была не пропаганда — это была идеологическая архитектура, построенная на знании, прогрессе и ответственности. А тем временем шли допросы. Троцкий, арестованный в Одессе, уже дал первые показания. Зиновьев молчал, но его письма говорили громче любых слов. Каменев пытался торговаться. Но они все знали — конца им не избежать. Осталось только определить: будут ли они забыты как преступники, или воспеты как герои павшего дела.

Окончательный вердикт над Лениным должен был быть зачитан на закрытом заседании. Но я настоял на публичном. И вот, стоя в зале Дворянского собрания, переполненном свидетелями эпохи, я слушал, как судья объявил:

– Владимир Ильич Ульянов, признанный виновным в государственной измене, подготовке вооружённого мятежа, терроризме и подстрекательстве к массовым убийствам, приговаривается к пожизненному заключению в условиях полной изоляции…

В этот момент Ленин резко вскинул голову. Его взгляд встретился с моим. Ни страха, ни покорности — только фанатичная решимость. Он что-то прошептал, не отрывая глаз. Я понял: он передал знамя. Не кому-то конкретному, а миру. Его борьба не окончена. Она ушла в подполье, в пыльные книги, в забытые манифесты. Но однажды, если дать слабину — вспыхнет снова.