Он почувствовал себя снова как в Ополье, в доме Ольки. Вставали в памяти, наслаивались одно на другое лица Срубова, Розова, Мышкова... Нет, страха он и сейчас не испытывал. Он привык к этим страхам там, в темных переулках большого губернского города, в этих прокисших от винной гари и табачного дыма «шалманах», в погонях и облавах, когда преследуемые звереют и освобождают путь себе к свободе, вонзая ли нож, разряжая ли обойму нагана, захлестывая ли пальцы на горле вставшего на этом пути. Но ему жутко было представить даже на миг себя мишенью в тире.

— Недавно был здесь Ефрем? — спросил он негромко и вслушиваясь снова с тем же напряжением, как ожидая, что сейчас эти черные стены возвратят ему свои слова шорохами, скрипом, а может, и щелчком затвора винтовки.

— Да зимой еще, на лыжах приезжал, — с удивившей Костю злобой отозвалась старуха. — Пили вино в зимовке да песни распевали.

«Гоняются Головесов да Колоколов по деревням, а Оса здесь песни распевает, у милиционера», — подумал Костя, но слова старухи успокоили его. Он снова сунул кольт в карман, расстегнул пуговицы, снял папаху, положил ее на стол, рядом с самоваром.

— Где же семья Филиппа?

— А в город отправил.

— В какой?

— А бог знамо... — Старуха подвинулась на скамье. Может, эти брезжущие лучи света в окне были неприятны для ее глаз, затянутых вечной ночью. — И сам собирается уехать. Не сегодня, так завтра... все из дому уж повывез. Мне оставил только чашку да самовар вот этот. Пей, дескать, тетка Паша, чаю сколь хочешь. Да еще табакерку, — двинула она банку из-под монпансье по столу. — Нюхать научилась не хуже деда.

— Не берет, что ли, с собой?

— Куда я им такая в городе. Деньги тратить на похороны только лишние.

— Как жить будешь одна?

— Накормят, — просто ответила старуха. — Здесь народ не злой и не жадный. И не долго мне. До куличного воскресенья дотяну, и хорошо.

— Поживешь еще, — сказал он только лишь для того, чтобы не молчать. — Спешить не надо.

Старуха фыркнула носом на слова гостя. Они ей, видимо, пришлись по душе, подобрела, и на черном лице появилось какое-то подобие пугающей улыбки.

— Скажешь тоже... Ну, а кормить я тебя буду, когда Филипп приедет. Заодно чтобы. Вот-вот он и прикатит.

— Ну, с Филиппом так с Филиппом, — согласился Костя, — а я пока в хлев схожу.

— Сходи, — разрешила, опять фыркнув, старуха, — мне-то на печь пора. Как подольше посижу, так спина вся — как снегом кто посыпает. Иль в сугробе лежу.

Она ловко отомкнула крышку банки, выщипнула двумя пальцами горстку табаку, забила нос и, кряхтя, стала подыматься.

Костя вышел в сени, быстро вскочил на лесенку, ведущую на чердак. В сумраке виднелась труба, пробивая крышу своим могучим каменным телом. Как звездочки, поблескивали вокруг нее отверстия и щели. Плыли в потоке света, ярко вспыхивая, пушинки и пылинки, точно по невидимому бесшумному ручью. Воздух дрожал зыбко, как марево в знойный день над горячей землей. Жерди стропил кое-где полопались, вицы, стягивающие их, висели хвостами, покачивались от легких дуновений ветерка. Щемящее душу запустение когда-то, быть может, шумного, наполненного людьми дома усиливалось разбросанными по чердаку битыми бутылками, сломанной прялкой с колесом, клочьями цветастого тряпья, запыленными, изношенными вдрызг полуботинками и сапогами.

Таким же запустением полна была и зимовка. Лежала опрокинутая ножками вверх скамья. В углу — две старинного фасона бутылки с битыми краями, большой кувшин из глины. На расщелившемся полу, возле койки, окурки, засохшие плевки и почерневшие от плесени остатки какой-то закуски. Из-под ребер койки выглядывала крышка корзины. Он вытянул ее за веревочную петлю, открыл. Сверху лежала поповская ряса, осыпанная пеплом от табака. Под ней борода, фонарик, потом рука нащупала в тряпье заржавленный наган, патроны, а открыв цинковую коробку, увидел порошок пироксилина. По дну корзины был рассыпан типографский шрифт. Он покидал на ладони эти свинцовые увесистые буковки: «Воззвания, что ли, собирались печатать?»

Задвинув снова корзину под койку, вернулся в избу, сел возле самовара. Старуха замерла на печи — не храпела, не фыркала, не возилась. Не кончилась ли, по желанию — легко и быстро. Хотелось пить, но брезгливость не позволила притронуться к чашкам, стоявшим у самовара на столе, с голубыми цветочками по краям, с бурыми полосками от чая или малинового напитка. Из этих чашек пили Оса или даже Симка Будынин, сам Филипп. Где-то он сейчас — этот низенький, кривоногий мужчина с настороженными татарскими глазами.

В сущности он выдал себя еще тогда, в ту первую встречу, в Никульском, в трактире. С какой стати ему было так хмуриться, когда зашел разговор о банде. С чего бы это наполниться такой настороженностью, когда он, Пахомов, приехал помогать ему в этом деле. А получилось, что в помощи волостной милиционер как раз и не нуждался.

Тени за окном постепенно стали затушевывать маленький лужок возле дома. Мимо огорода пробежал парень в поддевке, кепке, сияющий, закричал что-то. Кинул палку в небо. «От радости какой-то, — подумал Костя, — как мальчишка». Взгляд его упал на остывший бок самовара. Там, в зеленой мерцающей глубине, застыло очертание лица с вытянутыми щеками, изнуренными глазами, над которыми свисали пряди черных прямых волос. Человеку тому, в самоваре, с острым кадыком, худой шеей, которую, как пули, пробили белеющие пуговки косоворотки, можно было дать все тридцать. Без передышки потому что третий год. Только на курсах в Москве спал спокойно, не думая ни о чем. Яров говорит на это: «Я тоже без отдыха. Отдохнем, когда очистим Советскую Республику от воров и громил».