Я была одинока, потому что сама себя опустошила.

Я была одинока, потому что не хотела расставаться с иллюзией, за которую держалась мертвой хваткой.

Я была одинока, потому что старалась оградить ее ото всех, удержать при себе, защитить наши отношения, не замечая, насколько разрушительна боль, которую она мне причиняла.

Мне следовало снять доспехи, перестать быть эгоисткой и сорвать повязку с глаз.

Что такое наша с ней любовь? Исковерканные отношения, в которых я была матерью, а она – ребенком. Я помогала ей, потому что она не могла ходить самостоятельно. Я беспокоилась о том, чтобы она вовремя ела, спала и случайно не повредила себе что-нибудь. Я умирала каждый день, умоляя ее криками, которых она даже не слышала, врезаясь, словно ласточка, в ее потухшие глаза.

Я всегда думала, что страдание не подчиняет себе нашу с мамой жизнь. Но это было не так. Я стала частью боли, даже не осознавая этого. Я была слишком занята борьбой с этой болью и попытками убрать ее с глаз долой от той, кого люблю.

Я была слишком занята тем, что вырывала ее из своего сердца ногтями, но в конце концов со мной осталась только она, боль – единственная, кто понимал меня, кто всегда оставался рядом, кто утешал, когда я проигрывала очередную битву…

Погруженная в болезненные воспоминания, я не сразу услышала звук шагов за дверью в коридоре. Я узнала размеренный ритм его твердой поступи.

Я была уверена, что это он, потому что давно научилась узнавать о его появлении по звукам, причем где угодно, не только на нашем этаже.

Я всю ночь переживала из-за своих слов о том, что он не способен любить. Прокручивала вчерашнюю сцену в голове. Снова и снова слышала жестокость в своем голосе, чувствовала привкус гнева, видела бездну в его глазах, которая образовалась там задолго до меня.

Бросив в него эту фразу, я должна была испытать извращенное удовольствие, ведь, по словам Андраса, нас с ним объединял один и тот же разрушительный механизм.

Но все, что я чувствовала, – это противное жжение в солнечном сплетении.

В его глазах была правда, которая меня напугала. В его словах – осуждение жизни, которую я не могла изменить.

И в тот момент я была ослеплена яростным желанием причинить ему боль, сломать его, воткнуть руку ему между ребер и заставить его истекать кровью, как он сделал это со мной минуту назад. Я надеялась пробраться сквозь его нервы, найти и разорвать его сердце, поставить его самого на колени, как он поступал с моей душой всякий раз, когда касался меня взглядом. Я хотела заставить его испытать мучительную агонию, когда кипит кровь и больно дышать, в который раз не осознавая, что я цепляюсь за свою ярость, просто чтобы не упасть.

Возможно, он прав: мы не такие уж разные.

Усеянные ссадинами и синяками, покрытые тенями и белыми шрамами, жертвы самих себя и мучители других, сотканные из недостатков, которые опустошили наши глаза, лишив их света небес.

Я потянулась к ручке и приоткрыла дверь, увидела ковролин бутылочно-зеленого цвета, светлые стены и глухой угол, где заканчивался коридор, успела заметить промелькнувшую тракторную подошву ботинка.

Я провела рукой по краю двери, и она открылась немного шире.

Фигура появлялась передо мной постепенно, одна деталь за другой: выцветшие черные джинсы, обтягивающие его стройные ноги; дутый жилет поверх черного свитера, с которым заметно контрастировали покрасневшие от холода костяшки пальцев; из-под низко надвинутой шапки торчали пряди темно-рыжих волос, которые касались его подбородка и мощной шеи.

В руке он держал мобильный телефон, поэтому ему потребовалось больше времени, чтобы войти в квартиру. Он что-то читал на экране, а в другой руке держал бумажный пакет. Возможно, ходил за продуктами или купил игрушку для Олли. Я впервые видела его в будничной обстановке и была, можно сказать, растеряна, чувствуя, что в такой ситуации мой бойцовский настрой неуместен. К тому же из-за простуды я была не в форме.

Я продолжала наблюдать за ним, не прячась, у открытой двери, за которой была видна прихожая с голубыми стенами, белая барная стойка с блестящими металлическими табуретами и я, сидевшая на корточках. Если он меня и увидел, то старательно это скрывал.

Андрас покрутил ключом в замке, чтобы открыть дверь и войти в квартиру. Он бы так и сделал, если бы мой голос его не остановил:

– Сабин просит у тебя прощения.

Мои слова разнеслись по тихому коридору тихим эхом. Хоть я и не кричала, мой тон возымел эффект, на который я надеялась.

Андрас замер. Его рука зависла возле замочной скважины. Через несколько мгновений он повернулся и увидел, что я сижу, прислонившись к дверному косяку, моя растрепанная коса лежит на груди, с плеча сползает одеяло. Да, вид у меня наверняка жалкий. К тому же на бледном лице круги под глазами казались еще темнее. Мама однажды сказала мне, что когда я грустная, чем-то озабоченная или болею, то похожа на пошловато-пакостное маленькое создание из какого-то фильма Тима Бёртона. Еще она сказала, что мне, как мало кому, идет меланхолия, она прекрасно сочетается с моими волосами цвета воронова крыла, четко очерченным подбородком и блестящими, как обсидиановые монеты, глазами.