После окончания войны 1812 года пехотные армейские корпуса были прикреплены к определенным… комиссариатским комиссиям, и только из этих комиссий обязаны были получать амуницию и деньги. Отношения армейских соединений с этими комиссиями регулировались высочайшими указами: последний перед назначением Пестеля на должность командира полка такой указ датирован декабрем 1817 года. Согласно ему, входивший тогда в состав 22-й пехотной дивизии Вятский полк должен был получать средства из расположенной в украинском городе Балта Балтской комиссариатской комиссии.

…Два года спустя произошло крупное переформирование… войсковых частей, и Вятский полк оказался уже в составе 18-й пехотной дивизии. Закон же, как это нередко случалось в России, изменить забыли: хозяйственное довольствование полка стало производиться как из Балтской, так и из Московской комиссариатской комиссии…

<…>

Только благодаря этим трем однотипным операциям – 1823 и 1825 годов – Пестель получил “чистыми” 14 218 рублей 50 копеек.

<…>

По количеству хищений Вятский полк в конце 1810-х годов занимал одно из первых мест…

<…>

Действия Пестеля были подобны действиям нескольких его предшественников – с одной, правда, оговоркой. Те, кто командовал полком до него, предпочитали делиться вырученными деньгами с ротными командирами, он же решительно замкнул на себе всю финансовую систему полка». [111]

Много совпадений. Финансовые махинации, «мертвые души», бонапартизм – все это, кажется, роднит двух персонажей – истории и литературы, двух «господ П.». Кто же чей двойник? Где тут копия, где оригинал?

Но нет, сейчас же ведь спросят меня: Чичиков – Пестель? Как так? Почему? Где сказано?

Никак.

Нигде.

Не слышал я, чтобы Н.В. Гоголь в какой-то рукописи или даже просто в частном разговоре случайно или неслучайно упомянул о такой связи. Да и с чего бы? Он ведь, скорее всего, и не знал вовсе о том, что говорил Пестель на допросах, какие финансовые махинации проводились в Вятском пехотном полку и в каком-таком бонапартизме подозревали члены тайных обществ полного тезку его героя. То есть, какие-то сплетни и слухи в обществе ходить могли, господа из следственной комиссии молчальниками не были. Но тут можно лишь догадываться, то ли было что, то ли не было. То ли ходили сплетни, то ли нет. Могли – не значит, что были. И выбрал Гоголь Чичикову своему имя и отчество, скорее всего, случайно, как говорится, наобум Лазаря. И не виноват он в том, что это самое случайное имя-отчество потащило за собой такую странную цепь ассоциаций.

Нет, не думаю. Это, скорее, у меня разыгралось воображение когда-то, в связи с телефильмом М. Швейцера, в связи с включенным так удачно телевизором. Гоголь же ничего такого не думал.

Или думал?

Когда-то, в статье «Мертвые души полковника Пестеля», я увлекся настолько, что даже и в помещиках, к каковым Чичиков ездил по «мертвые души», усмотрел реальных знакомцев Пестеля, которых то ли он, то ли товарищи его по заговору планировали во Временное революционное правление в России. Ну, право же, как не усмотреть в фантазере Манилове карикатуру на реформатора М.М. Сперанского?.. Насчет других – молчу, но и там кое-кого можно было бы записать в прототипы. Я и записал – например, Ноздрева посчитал злым шаржем на генерала А.П. Ермолова… За что, кстати, немедленно получил ярлык злобного русофоба. Хотя шарж не мне принадлежал.

Но – нет, конечно же, это не Гоголь, это не антисоветская фига в советском кармане, это странные ассоциации, которые, помимо желания писателя, возникают иной раз у читателя. Как известно, писатель пописывает, но ведь и читатель почитывает! И писатель вроде бы и не виноват в том, что взбредает в голову читателю.

Или же виноват?

Как-то вот совсем интересно становится, когда узнаешь, что, по сведениям из третьих рук, в последнем томе «Мертвых душ», не существующем даже вчерне, Гоголь, якобы, намеревался отправить героя своего на каторгу. А уж там случилось бы так, что Павел Иванович П., то есть, Чичиков, что Павел Иванович Чичиков нравственно преображается и становится полезным членом общества. И ведь не исключено, ведь и во втором томе Павла Ивановича начинает одолевать некоторая раздвоенность нравственного порядка. Так что…

Впрочем, русские писатели очень любили отправлять своих героев на каторгу – причем только и исключительно ради нравственного преображения. Вот и Родиона Раскольникова (еще одного, кстати, кандидата в Бонапарты) Федор Михайлович Достоевский на каторгу отправил и ожидал, что «тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью»[112]. Он еще и Алешу Карамазова собирался отправить либо туда же, либо на эшафот. И Л.Н. Толстой Катюшу Маслову отправил на каторгу, причем с той же целью. Похоже, каторга как место, где великие грешники в состоянии очиститься, где «мертвым душам» светит возрождение, в русской литературе стала выполнять ту же роль, что и Чистилище у католиков.

Так что я, конечно же, не настаиваю на том, что прочтение мое «Мертвых душ» или «Ревизора», равно как и «Повестей Белкина», равно как и «Тараса Бульбы», «Воскресения» или «Преступления и наказания», является единственно возможным. Не исключено, что все читают «Дон-Кихота», написанного Мигелем Сервантесом, а я, в силу уж не знаю каких причин, уткнулся, напротив, в творение Пьера Менара того же названия. Хотя и всего-то обратил внимание на совпадение имен! Что же, рота шагает в ногу, только прапорщик не в ногу. Или наоборот? Запутался я. Будем считать, что прапорщик не в ногу.