«Известно, что Гоголь взял у Пушкина мысль “Ревизора” и “Мертвых душ”, но менее известно, что Пушкин не совсем охотно уступил ему свое достояние. Однако ж, в кругу своих домашних, Пушкин говорил смеясь: “С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя”»[101].

Двойник господина Х.

Будь я театральным режиссером, я бы непременно постарался восстановить справедливость. Хотя бы в отношении «Ревизора». В самом деле, действительно, если Пушкин не подсказал сюжет этой комедии, а рассказал его в присутствии Гоголя (именно такой вывод можно сделать из цитируемых Анненковым слов), то подчеркнуть связь пьесы с ее первоисточником можно было бы при постановке. Так вот, будь я театральным режиссером и надумай я ставить «Ревизора», я бы внимательнее отнесся к замечанию графа В.А. Соллогуба. Граф в своих воспоминаниях писал:

«Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. Устюжне Новгородской губернии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того, Пушкин, сам будучи в Оренбурге, узнал, что о нем получена гр. В.А. Перовским секретная бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история Пугачевского бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью обревизовать секретно действия оренбургских чиновников. На этих двух данных задуман был “Ревизор”, коего Пушкин называл себя всегда крестным отцом»[102].

Конечно же, тут гораздо интереснее (для меня, как для якобы режиссера) случай второй: Пушкин – мнимый ревизор… Я знаю, что ряд современных специалистов оспаривают эту историю; некоторые считают, что Н.В. Гоголь пользовался другими источниками (Г.Ф. Квитка-Основьяненко, А.Ф. Вельтман и пр.), но я все же предпочитаю версию Соллогуба. Просто она интереснее – ну, для рассматриваемого случая: если бы я был театральным режиссером.

Да, вот, кстати. Чиновники, проверяющие злоупотребления местных властей, появились впервые во Франции, в далеком-далеком XIII веке, при короле Людовике Святом. А называли этих чиновников, тогдашних ревизоров – детективами. Так что «Ревизор» – комедия о детективе. Ну, это к слову.

Так вот. Будь я театральным режиссером и задумай я ставить «Ревизора», я бы, конечно, ни одного слова в тексте пьесы не поменял. Это, надеюсь, понятно. Вернее, поменял бы два слова в финале, но об этом позже. А так – нет-нет, ни одного. Будь я театральным режиссером, я поменял бы только грим и костюм одного персонажа. А именно: Ивану Александровичу Хлестакову я постарался бы придать внешнее сходство с Александром Сергеевичем Пушкиным. Никаких осовремененных вариантов, никаких нынешних костюмов и декораций, чем грешат многие постановщики, стараясь придать старой пьесе современное звучание. Нет. Вот только это одно. Собственно, такая деталь – она ведь ничуть не противоречит гоголевскому тексту.

Будь я театральным режиссером, я попросил бы главного исполнителя играть не Хлестакова, а Пушкина [103] . Но при этом произносить текст Хлестакова. Спрoсите: «А как же он будет говорить насчет того, что с Пушкиным на короткой ноге?» Отвечаю: говорить он это будет, подойдя к зеркалу, стоящему в гостиной. Подойдет к зеркалу и туда, в зеркало, собственному отражению – зеркальному Пушкину – скажет грустно: «Ну что, брат Пушкин?..»

И вот так, просматривая мысленно этот спектакль, ни разу я не улыбнулся. Потому что Пушкин – он же не вот такой: «…Приглуповат и, как говорят, без царя в голове, – один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно...» [104] И все, что теперь будет говорить он, обретет совершенно иной подтекст. Таким образом, мы меняем грим – и в результате меняется подтекст. Притом что текст неизменен. И превращается «Ревизор» в историю об очень странном, хотя и вполне типичном обществе, которое «разводит» некто приезжий, умный и проницательный. И не просто так, не для собственного развлечения только. Разводит, раскручивает, словно пытаясь понять: а вот это съедят? Съели. А вот это? А вот если тридцать пять тысяч одних курьеров? Съедят? А вот если государь-император?.. И это съели! Ну, ребята…

Собственно говоря, ничего особенно нового я ведь и не предлагаю. Такое уже устраивал Борхес в своей новелле «Пьер Менар, автор “Дон-Кихота”». Заменил Сервантеса на придуманного Менара – и пожалуйста, текст бессмертного романа вдруг заговорил о другом…

Да, кстати, насчет государя-императора. Внезапно подумалось. Не приходило ли в голову Пушкину, когда слушал он письмо, полученное графом Перовским, когда граф Перовский зачитывал ему вслух письмо о Пушкине-ревизоре, который вовсе не сведения о Пугачевском бунте едет собирать, а тайно проверять чиновников, – словом, в тот самый момент неужели не задумался А.С. Пушкин о том, что «анпиратор» его казачий, Петр Федорович, таким же был липовым «ревизором»? В самом деле, Емелька Пугачев – тот же Хлестаков, только в других обстоятельствах, разве нет? «Приехал к нему Иван Зарубин и объявил за тайну, что великая особа находится в их краю»[105], – далеко ли от новости Бобчинского-Добчинского? Разве далеко ушли от «тридцати пяти тысяч курьеров» его байки об обычаях при дворце или о том, что, мол, спал он с царицей Екатериной? Эка невидаль, если он уже представился царем Петром Федоровичем, мужем царицы Екатерины. Муж, понятное дело, с женой спит, в чем же тут хвастовство? Но по пьянке вот решил прихвастнуть, забыв, что речь-то о «жене» идет, ни дать, ни взять – Хлестаков, написавший «Юрия Милославского». Пугачевский армяк, конечно, не хлестаковский фрак. Но чем-то схож – может, сукном, может, размером, может, фасоном.

Правду сказать, с Пугачевым больно кровавой становится хлестаковщина. Лучше уж Хлестаков. Как представлю себе Хлестакова с бородой, остриженного в кружок, в армяке, входящего в салон Анны Андреевны Сквозник-Дмухановской… Анны Андреевны, надо же!.. Ну, тут уж точно совпадение. «Бес водит», не иначе… Так вот, как представлю себе это, так уж и вовсе не смешно становится. Нет, лучше хлестаковщина, чем пугачевщина, – притом что явления как бы и родственные.

Ну, ладно, ладно, я ведь так просто. Шучу. Уйдем от этой темы. А то я сейчас обнаружу скрытое влияние на гоголевского «Ревизора» пушкинской «Комедии о Самозванце». Это ведь так первоначально должен был называться «Борис Годунов»…

Да, а насчет двух слов, которые я бы все-таки заменил в тексте пьесы. Там, в самом конце, в письме Хлестакова, которое читает вслух почтмейстер. Я бы заменил «душа Тряпичкин» на «милый братец Левушка». Ну, и еще (но это уже не в тексте). После слов жандарма:

«Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице» – и после немой сцены вновь входит Пушкин. Только это уже не Пушкин-Хлестаков. Это настоящий Пушкин, тот самый человек, который, по прочтении ему Гоголем первых глав «Мертвых душ», печально заметил: «Боже, как грустна наша Россия…» Гаснет свет. Опускается занавес, скрывая от наших глаз застывшие в нелепых позах фигуры персонажей комедии (комедии ли?). И остается на авансцене один лишь герой – не персонаж! – Александр Сергеевич Пушкин.