В ходе следствия стали известны ужасающие подробности. Шмуля Шварцмана, жителя Новой Ушицы, назначенные кагалом убийцы заманили в баню, там убили, тело расчленили, а части сожгли в банной же печи. Оксмана, портного из соседнего местечка Жванчик и фактора местного русского начальства, перехватили по дороге в губернский город (он встревожился из-за исчезновения товарища), убили, а тело утопили в реке. Когда тело Оксмана было обнаружено, в Новую Ушицу был срочно направлен полицейский следователь из выкрестов – инкогнито, под видом еврея-ортодокса, странствующего проповедника-«магида». Ему удалось выведать подробности, после чего подольский и волынский военный генерал-губернатор Д. Г. Бибиков распорядился об аресте, судебном следствии и последующем наказании 80 участников и соучастников преступления.

С. Дубнов пишет:

«…начальники [Кагала – Д. К.]… будто бы получили одобрение от ружинского цадика Фридмана и дунаевецкого раввина Михеля… Рассказывают, что 30 человек, “прогнанных сквозь строй”, не выдержали шпицрутенов и умерли на месте экзекуции»[97].

Было ли со стороны Ружинского цадика прямое одобрение убийства, мы не знаем. «…Хасидский цадик Израиль [так у автора. – Д. К.] из Ружина, обвиненный в том, что он якобы дал “псак” (…раввинистическое разрешение) расправиться с доносчиками… При самом тщательном расследовании обстоятельств дела вина… не была доказана…»[98]

Тем не менее, судебные власти р. Исроэла арестовали. В тюрьме он провел почти два года – двадцать два месяца. После освобождения р. Исроэл вернулся в Ружин, однако жизнь его резко переменилась к худшему. Отныне начальство относилось к нему с большим подозрением. О почтительных визитах за советом более не могло быть и речи, зато регулярные набеги чиновников, обыски, вызовы в губернскую управу, неусыпный полицейский контроль, – все это сделало жизнь Ружинского адмора весьма тяжелой. В конце концов, вместе с семьей р. Исроэл Фридман переехал в Бессарабию – в Бендеры, затем в Кишинев. Однако и здесь его не оставляли в покое. Ружинский ребе бежал за границу – на Буковину, принадлежавшую тогда Австрии. Еврейский историк Самуил Городецкий пишет по этому поводу:

«Бегство ружинского цадика за границу еще более усилило подозрительность русского правительства, и оно стало добиваться возвращения его, как если бы он был политическим преступником. Бессарабский губернатор сильно притеснял жившую в Кишиневе семью рабби Исроэла и грозил ей всякими репрессиями, если она не склонит беглеца вернуться в Россию.

<…>

Из трудного положения ему удалось выпутаться путем одного из тех ревизских ухищрений, к которым тогда нередко прибегали с целью уклонения от воинской повинности. В Садагоре когда-то пропал местный юноша по имени Исроэл Зонненфельд, родители которого вскоре затем умерли. Лета пропавшего по метрикам совпадали с летами рабби Исроэла. И вот последний решил присвоить себе имя этого пропавшего австрийского подданного. Он подал начальнику Черновицкого уезда заявление, что он, Исроэл Фридман из России, на самом деле есть австрийский подданный Исроэл Зонненфельд…» [99]

Вот мы и добрались до примечательного события в жизни Ружинского ребе – события, отсылающего нас к рассказу И.П. Липранди о «бессмертном обществе» Бендер. Именно об этом рассказал А.С. Пушкину его кишиневский друг. В Бендерах в течение нескольких лет не было зарегистрирована ни одна смерть. Причину выявило специальное расследование: оказывается, имена умерших передавались беглым крестьянам, которых в Бессарабии скопилось великое множество – именно по той причине, что можно было получить соответствующие документы. Умершие в период между переписями («ревизиями») числились в «сказках» (ведомостях) живыми. Этой брешью в бюрократических процедурах и воспользовались злоумышленники из чиновников. Не исключено, что в расследовании принимал участие и сам Липранди, исполнявший в Бессарабии военнополицейские функции.

Судя по истории с Ружинским ребе, спустя четверть века ситуация не изменилась – в Бессарабии по-прежнему в изобилии числились в ревизских «сказках» мертвые души. И р. Исроэл Фридман («Исроэл Зонненфельд»), ничтоже сумняшеся, воспользовался этим. Или же оговорил себя, признавшись, что воспользовался. Видимо, подробности расследования дела о «бессмертных» (или, напротив, «мертвых») душах стали известны достаточно широко, и не только в России; власти Австрии посмотрели на его признание-самооговор сквозь пальцы (наверняка эти пальцы были хорошо смазаны еврейскими деньгами), отказав России в выдаче «австрийского подданного Исроэла Зонненфельда». У российских же властей не нашлось возможности доказать, что беглец на самом деле являлся российским подданным Исроэлом Фридманом, к тому же – замешанным в опасном преступлении. Возможно, впрочем, и тут сработала все та же еврейская смазка. В следственных документах, правда, речь шла не об Исроэле, а об Абрамке Фридмане, тоже раввине. Если это так, то Фридманов было двое, и тогда дальнейшее поведение Ружинского ребе, махинация с документами «мертвый» – «живой» (если она имела место) с его стороны были лишь перестраховкой. Хотя, с другой стороны, для властей – что тот жид, что этот. Что тот Фридман, что этот.

Ружинский ребе поселился в местечке Садагора (Садагура, Садгора) близ Черновиц, где вскоре стал столь же популярным цадиком. С тех пор его последователей называли уже не ружинскими, а садагорскими (или садагурскими) хасидами.

Я бы предположил, что информированность И.П. Липранди в данном вопросе связана с его полицейскими обязанностями. Не исключено, что он-то как раз и проводил следствие по «бессмертным» бендерцам. Кроме того, рискну предположить, что следствие ни к каким серьезным изменениям не привело: спустя четверть века, судя по истории Ружинского ребе, механизм передачи документов умерших беглым продолжал действовать.

Рассказ же Липранди запомнился Пушкину. Настолько, что он, похоже, собирался его использовать в дальнейшем. Но, так же, как в случае, когда его приняли за ревизора в Нижнем Новгороде[100], рассказал о «бессмертных» (ну, хорошо – «мертвых») душах бендерских обывателей Н.В. Гоголю. Результат известен – Гоголь позаимствовал сюжет, Пушкину ничего не оставалось делать, как принять сей факт, хотя и с явным раздражением, как жаловался он П.В. Анненкову, о чем тот написал в своих воспоминаниях: