Однако сразу посадить его в кресло заведующего нашей редакции Столбову не удалось: издательству нужен был прежде всего заместитель главного редактора. Ведь последнее время, руководя нашей редакцией, Столбов по совместительству был и замом главного. А главный редактор Пузиков, хоть и не переставал ходить на работу, постоянно болел. Между тем, протеже Столбова никак не тянул на зама главного, как, кстати, и на заведующего нашей редакцией. Ну не был он знаком с художественной литературой, не был. А тут еще классика! Однако, упорствуя, Столбов нет-нет да и подбрасывал ему переводик какой-нибудь спущенной сверху испанской книжонки (там наверху тоже были не очень сильны в художественной литературе), чтобы тот на паях с кем-нибудь перевел ее, конечно же, с помощью редактора, трудившегося с ним вместе в поте лица своего.

Так вот, наш главный редактор Александр Иванович Пузиков протеже Столбова к себе в замы не взял.

И после долгих ожиданий на должность заместителя главного редактора и по совместительству заведующего нашей редакцией к нам пришел всеми уважаемый Владимир Дмитриевич Золотавкин — бывший сотрудник журнала «Иностранная литература», который больше всего на свете любил литературу, изменяя ей разве что с кружечкой пива.

Так начался «золотой век» (правда, короткий — Владимир Дмитриевич Золотавкин вскоре умер) для достойных авторов, творческих сотрудников издательства и всего издательского коллектива, который просто боготворил Владимира Дмитриевича.

Наш новый заведующий ни мне, ни моим коллегам никогда не предлагал в качестве переводчиков или рецензентов своих друзей-непрофессионалов.

Да и предложений к формировавшемуся перспективному плану Золотавкин ждал прежде всего от редакторского коллектива и всеми нами уважаемых профессионалов-переводчиков и литературоведов. Потом он все просматривал, включая авторские заявки, и обсуждал их со всеми нами вместе. И только со мной одной — планы изданий португальской и бразильской литературы: ведь в издательстве «Художественная литература» я была единственным португалистом. («Лиля у нас монополист», — говорил Степан Петрович Мамонтов, советник по культуре советского посольства в Лиссабоне.) Однако это не мешало мне частенько редактировать и переводы с испанского таких' знаменитых классиков, как поэт Луис де Гонгора-и-Арготе (XVI век), драматург Тирсо де Молина (XVII век), Аларкон (XVIII век) и многих других.

Так, при Владимире Дмитриевиче Золотавкине каждый член нашего редакторского коллектива был вынужден оценить свои знания, способности и возможности работать в редакции, вне зависимости от имеющегося в кармане партийного билета (сам Золотавкин был членом партии), который давал большинству неучей, бездарей и приспособленцев определенные привилегии.

С приходом Владимира Дмитриевича Золотавкина пришло время высокой оценки человеческого достоинства, глубоких знаний и подлинных способностей каждого, кто хотел и мог занять свое собственное место в литературе и в жизни издательства. И все-таки Минину, протеже Столбова, какое-то время после смерти Золотовкина и его преемницы Алевтины Ивановны Мироновой удалось поцарствовать в нашей редакции и даже при полном незнании и португальского языка, и португальской литературы (да еще XVI века) стать редактором «Лузиад» Луиса де Камоэнса.

В апреле 1974 года в «подопечной» мне Португалии случилась революция «красных гвоздик», и тут же стали восстанавливаться порушенные после семнадцатого года дипломатические и культурные отношения с Советским Союзом. В это самое время Инокомиссия Союза писателей получила несколько сборников рассказов португальского писателя-коммуниста Урбано Тавареса Родригеса, испытавшего на себе все прелести фашистского режима Салазара, и предложила издательству «Художественная литература» ознакомиться с ними и по возможности издать у нас в редакции.

Естественно, книги легли на мой стол. Полистав каждую, я, ориентируясь на глубину произведений и их художественные достоинства, тут же выбрала для себя три новеллы: «Дядя Бог», «Предрассветные птицы» и «Смерть аиста». И последнюю, самую маленькую, очень напоминавшую мне стихотворения в прозе любимого мною Тургенева, тут же начала переводить.

«Это было давно, в то далекое время, когда шкафы смотрели на нас своими стеклянными глазами, а свисавшие с потолка лампы казались удивительными сказочными фруктами, когда мы верили в привидения и чудеса, когда нас пугали страшные сны и радовали сделанные нами открытия, когда на тлеющих углях камина расцветал трепещущий голубой цветок, а в сотканной паутине паук обезглавливал мух, когда перезвон бубенчиков напоминал нам молитвы, а лунный свет рисовал на стенах завороженных им коленопреклоненных зверей. Это было в детстве, в рождественские дни. Дни, полные чудес. Дни фантазий.

Столько зим, столько лет прошло с тех пор, Мигел, столько выпало на мою долю обид, столько проглочено горьких слез и такой все (метающий ураган воспоминаний обрушивается на меня сейчас, что я, сжавшись в комок, маленький, истерзанный, униженный, хотел бы вернуть тот волновавший душу медленный танец тумана, опускавшегося на Ардилу, и покой нашей гостиной, приятно согретой теплом камина. Как воскресить безоблачные утра, перламутр заморозков, журчание воды в овраге и пение дроздов, которых мы с тобой подстерегали с пращой или ружьем в руке?!

Стоял прозрачно-голубой декабрь с ледяными слезинками в глазах. Мы, обутые в сапоги, к которым липла грязь, бродили в надежде ни удачу по оливковым рощам.

У меня ягдташ был пуст, а у брата набит дроздами, жаворонками, куропатками. И надо же было мне в тот самый момент, когда я почувствовал отчаяние, что возвращаюсь с пустыми руками, увидеть аиста, белого прекрасного аиста, летящего к черному тополю, на котором он свил гнездо. Я не раздумывал. В руках у меня было ружье. И белая птица, нежный аист, описав в предсмертных муках параболу, упал в крапиву. Так в одно мгновение символ счастья превратился в кучу безжизненных перьев и стынущую плоть.