— А что он мог узнать? Только то, что лишил жизни героя Гражданской войны, который, дав ее вам, решил в тридцать девятом отнять ее у всех вас, включая себя. Думаю, так! — сказал муж.

— Так неужели именно это и рассказал сыну Владимир, находясь на пороге смерти? Да еще, как сказал Жорж, оговорил заранее, что делает это сам, чтобы никто другой (а кто другой? Других нет! Есть только я — единственный оставшийся в живых свидетель) не рассказал ему эту подлинную правду.

Да, а ведь расскажи я племяннику эту самую подлинную правду, что все мы — мама, Вовка, я и отец — могли уйти из жизни по трезвому решению отца (хоть он и был в тот день пьян), ради того, чтобы никто из нас не угодил в тюрьму, не был выслан из Москвы или просто расстрелян (все немцы накануне Великой Отечественной войны были на прицеле), он бы не поверил. Я, конечно, ничего этого знать не могла, как и Вовка: мне было всего десять лет, а ему — пятнадцать. Однако Вовкина оценка отца, которая последние годы меня особенно раздражала (он называл его ничтожеством), оказалась бы для его жены и сына очевидной неправдой, а попросту — враньем. Что и случилось на деле, когда бумаги отца были получены племянником в архиве Министерства обороны в Подольске, если, конечно, Жорж говорит правду, и они не были отданы самим Жоржем в тот же поздний час ночи после того, как он получил их от меня. Очень может быть, что именно поэтому Жорж так старался получить их у нас той ночью, во что бы то ни стало, чтобы передать племяннику, который сам их никак получить не мог. А получив их от Жоржа, естественно, озаботился: «Как мог такой герой Гражданской войны пойти на убийство своей семьи?»

Именно это спрашивал мой племянник, опять же, по словам Жоржа, у своей матери (брат уже тогда умер), которая сказать ничего мудрее, как «Сошел с ума!» или «С ума сошел!», не могла.

— Так что, как говорят, по всем параметрам выходит, что именно Владимир положил конец наездам Жоржа в Москву. Ну зачем ему, чтобы после его смерти некий Жорж общался с его семьей, особенно с сыном? Андрей не слишком здоров. Жена тоже плоха и стара. А тут еще время от времени их будет навещать военно-морской атташе, пусть даже в отставке. Думаю, так! Скорее всего, так, — сказала я.

— Ну, а какие рычаги он использовал? — спросил меня муж.

— Да, похоже, они у него были! — ответила я.

Теперь наши восстановленные дипломатические и культурные отношения с Португалией, да и читательский интерес к издаваемой в Советском Союзе португальской литературе побудили (так думаю я) Государственный комитет по печати включить меня в группу португалистов, ехавших в 1978 году на стажировку на филфак Лиссабонского университета. Группа состояла из двух преподавателей португальского языка Московского государственного института иностранных языков имени Мориса Тореза, одной сотрудницы Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы и еще одного молодого человека, которого я никогда раньше как португалиста не знала и никогда позже не видела ни на каких «посиделках» ни в португальском Посольстве, ни в Московском государственном университете, где позже стали проходить «Камоэнсовские чтения».

Цели и задачи у каждого из нас, ехавших на стажировку в Лиссабонский университет, были свои, как и избранные каждым из нас лекции, семинары и практические занятия, проходившие в разных аудиториях и в разное время. Я выбрала для себя историю и литературу страны, кто-то — лингвистику, а кто-то… не помню что. Так что виделась я со своими спутниками только рано утром, когда мы вставали и, позавтракав, отправлялись пешком (в целях экономии) в университет, или поздно вечером, когда я отходила ко сну, вернувшись после вечерних встреч с португальскими писателями или знакомыми мне по работе в Москве корреспондентами Игорем Фесуненко и Владимиром Резниченко (Резниченко возглавлял тогда Международный корпункт в Лиссабоне), которые старались показать мне не только Лиссабон и его пригороды, но даже Кабо-да-Рока — самую западную точку Европы.

— Да, — сказала мне, узнав о моих поездках, Екатерина Осепян, преподававшая в те годы русский язык в Лиссабонском отделении «Общества дружбы СССР — Португалия», — за этот месяц ты повидала в Португалии столько, сколько не увидели живущие здесь годами наши посольские!

Думаю, именно это и вызывало у моих товарищей (хочу надеяться) добрую зависть. И когда они однажды попросили меня, чтобы кто-нибудь из «моих писателей» пригласил всех нас послушать фадо [39] , я обратилась к Урбано, который тут же, переговорив со своими университетскими коллегами (он преподавал в Лиссабонском университете литературу), организовал нам этот «культпоход». Товарищи мои остались очень довольны, а я была тому очень рада.

В тот же 1978 год в Лиссабоне я свела знакомство не только с Жоакимом Пасо Д’Аркосом, но и с широко известным в Португалии прозаиком Фернандо Наморой.

Будучи директором «Португальского института книги и библиотек», Намора конечно же бывал в Москве, но так и не побывал в издательстве «Художественная литература», где стремился побывать каждый приезжавший к нам в страну зарубежный писатель. У него была своя переводчица, печатавшаяся в «Прогрессе», как когда-то свой — у Жоржи Амаду. Иметь своего переводчика, конечно, неплохо, даже хорошо, если он духовно близок писателю и не только понимает его, но и способен художественными средствами своего родного языка адекватно передать содержание и дух оригинала. А то ведь нередко случается, что давно известный читателю автор в переводе другого переводчика вдруг открывается как совершенно новый и никому неведомый. На эту тему можно говорить много, многолетний редакторский труд дает мне на то полное право, но сейчас о другом.

Так вот, вопросов у меня к Фернандо Наморе не было (к тому времени я перевела только один его рассказ), но желание наконец встретиться возникло как у него, так и у меня. Созвонившись со мной по телефону, Намора сказал, что только что прилетел, что в дороге у него пропал чемодан, потом еще какая-то неприятность, но все это не мешает нашей встрече. И на следующий день я уже была у него дома, двери которого для меня были широко распахнуты, что было очень приятно. С Фернандо Наморой мне было легко и просто, как и с Жоржи Амаду, который оказался у него в гостях и все время надо мной и над ним подтрунивал: «Хочешь, чтобы она тебя опубликовала в «Художественной литературе»? Опубликовать-то опубликует, а вот гонорара у нее не получишь». (Женевская конвенция, к которой мы присоединились в 1973 году, позволяла нам публиковать бесплатно все произведения иностранных авторов, появившиеся в печати до этого года.)

Конечно, Намора хотел быть опубликованным в издательстве «Художественная литература» и, конечно, сожалел, что в «Радуге» его произведения не выйдут в серии «Мастера современной прозы». «Почему, Лилиана? — спрашивал он меня позже в письме и ревниво продолжал: — А Вержилио Феррейра в серии остался!» — «Будем думать о вашем двухтомнике в «Художественной литературе», — писала я ему в ответ, — и надеяться, что все будет хорошо». И двухтомник вышел в «Худлите» в 1988 году [40] , но Фернандо Наморы в этом же году не стало. Зная об остававшихся ему считанных днях, я приложила максимум усилий, чтобы как можно скорее через португальское Посольство ему отправили полученный издательством сигнальный экземпляр его двухтомника.