— Но это самозаточение подчас становится для меня уж очень мучительным, — сказала я.

— Когда такое со мной случается в Португалии, — ответил мне Мануэл Сеабра, — я сажусь в поезд и еду в Испанию.

Зная, что я перевожу Феррейру, Намору, Тавареса Родригеса и других современных писателей, он, с нарочитым возмущением спрашивал:

— Кто такие?! Из современных — самый талантливый Мануэл Сеабра! Слушай, а сколько страниц ты переводишь в час?

— Зависит от автора, — отвечала я, — от сложности его текста, стилистики, наконец, созвучности вещи мне, переводчице…

— А для меня закон, — сказал он, — час — страница! И прямо на машинку!

Минутой раньше я сказала ему, что не перевожу на машинку: ее ритм сбивает меня с ритма переводимого текста. Я не стала говорить ему о русских переводческих школах, искусстве перевода и муках творчества: ведь за какие-то муки он получил в СССР «Премию имени Горького». Потом, возможно, сказанное было бравадой, ведь Мануэл хорошо понимал, что переводчику нужно знать страну, литературу которой он переводит, ее культуру, особенности быта и нравов.

— Тебе надо бы сходить на бой быков, — сказал Мануэл, — увидеть все своими глазами. У нас он, конечно, не такой, как у испанцев, но тебе нужно видеть наш, португальский.

Услышав сказанное Мануэлом, я тут же вспомнила, как два дня назад президент Лиссабонской академии наук Жасинто до Прадо Коэльо (мы в обеденное время сидели с ним в одном из ресторанчиков Лиссабона, находящегося неподалеку от Кампо-Пекено, где проходит португальская коррида) спросил меня не без тревоги в голосе:

— Неужели и вы, Лилиана, пойдете смотреть это чудовищно безвкусное зрелище?

— Конечно, пойду! (Билет уже лежал у меня в сумочке.) Мне же нужно видеть все своими глазами, чтобы безошибочно переводить португальскую литературу.

— А еще, — сказал Мануэл, неплохо бы тебе побывать в таверне рыбаков и, конечно, съездить на Кабо-да-Рока — самую западную точку Европы — она ведь у нас, в Португалии.

В таверне мы с ним посидели в тот же вечер.

— Ты с Пасо Д’Аркосом ела бакалао [43] , приготовленный для аристократов, а вот попробуй-ка то, что едят рыбаки, ты же переводишь Редола [44] .

Не могу сказать, что треска по-рыбацки мне понравилась. Правда, именно из романа Редола «Яма слепых» я знала, что она готовится не из свежей, а из вяленой рыбы. Но, даже сдобренная оливковым маслом и запиваемая португальским вином, она просто застревала у меня в горле.

Позже, не помню, какой это был год, Мануэл был в Москве у меня в гостях, и я потчевала его теми блюдами, знать которые ему было необходимо для его переводов: борщом, солеными огурцами, гречневой кашей и прочим.

— А где галушки? — сказал он и уставился на меня своим стеклянным глазом (один глаз у него был искусственный).

— Галушки — блюдо украинское, — сказала я ему.

Потом, увидев висящий у меня на стене сертификат о посещении мной самой западной точки Европы, воскликнул:

— Все-таки съездила!

— Да, съездила.

Тот день, когда Игорь Фесуненко повез меня на Кабо-да-Рока, солнечным не был. Всю дорогу небо хмурилось и дул хоть и слабый, но нестихающий ветерок. Потом его сменил порывистый ветер, который крепчал с каждой минутой и гнал черные, тяжелые тучи, быстро закрывавшие горизонт. Когда же мы достигли края земли («Земля достигла там предела…» — писал португальский поэт-романтик XIX века Алмейда Гарретт), то ничего, кроме простирающегося во все стороны Атлантического океана, волны которого с яростью бросались на вторгшуюся в его пределы дыбившуюся скалу, да свирепо воющего шквального ветра, не было ни видно, ни слышно.

Как мы добирались с Игорем на его машине обратно в Лиссабон, помню плохо. Но сертификат, скрепленный сургучной печатью, свидетельствующий о том, что я, Лилиана Бреверн, посетила Кабо-да-Рока — самую западную точку Европы, где кончается земля и начинается море, откуда вера и жажда приключений влекли португальские каравеллы на поиски новых, еще не открытых земель, — висит на стене у моего письменного стола.

Из Лиссабона по окончании стажировки я уезжала с чемоданом, набитым книгами. Мы с моими товарищами с трудом сумели закрыть его. А когда я вернулась в Москву, то ко мне пачками стали приходить письма португальских писателей. Писали мне все — как старые заслуженные прозаики и поэты: Жозе Гомес Феррейра, Ромуло Карвальо, Жоаким Пасо Д’Аркос, София де Мело Брайнер Андресен (кстати, во время своей стажировки я была приглашена к ней на домашний обед. В сборе была вся семья, кроме мужа Софии, члена правительства, который, как я подумала, решил избежать встречи с коммунисткой, каковой я не являлась), так и молодые (относительно, конечно): Вержилио Феррейра и Жасинто до Прадо Коэльо, Урбано Таварес Родригес и Марио Клаудио, и будущий нобелевский лауреат Жозе Сарамаго, ну и, конечно, Жоржи Амаду, который по пол года блаженствовал в Лиссабоне, где купил себе дом.

Писем и бандеролей было так много, что на Главпочтамте, похоже, уже наизусть знали мой адрес и всегда исправляли вкравшиеся в его индекс ошибки.

Все письма были деловые и, как правило, сопровождали только что вышедшие в свет и отправленные мне книги. И почти каждое письмо дышало дружбой, ну и, естественно, надеждой на мои издательские возможности.

Переписывалась я со всеми по-португальски. Получив мое первое письмо, Фернандо Намора тут же незамедлительно мне ответил в своем, что приятно удивлен «флюэнсией» моего португальского даже в письме. Это было, как я поняла, наивысшей похвалой моему перу. Мне же, в свою очередь, в своих ответных письмах частенько приходилось смирять писательскую зависть к тому или другому собрату по профессии, произведения которого издавались (как кому-то из них казалось) много чаще, чем его, объясняя, что во всех случаях при составлении издательского плана я руководствовалась интересами русского читателя.