В отличие от архаического мифа, действие этих рассказов помещено в историческое время, вдобавок тщательно отмеренное хронологически. Это позволяет выстроить их в единое причинно-следственное целое — полную противоположность «плазматическому» правремени, в котором разворачиваются архаические мифы. Напротив, получается, что перед нами что-то вроде исторической хроники космического масштаба. Тем не менее чем глубже мы погружаемся в прошлое, тем более мифологической становится информация; де-факто мы оказываемся в таком же правремени, когда нет еще существующих обычаев, городов, государств, ремесел, в какое помещал нас миф.

Другая особенность библейских рассказов — их совокупная разноголосость. В отличие от мифического или эпического текста, излагающего события в перспективе взгляда одного всезнающего рассказчика, Пятикнижие пестрит разными формами, жанрами и точками зрения. Это естественно для такого огромного конгломерата сюжетов, часть из которых могла прежде быть самостоятельной мифологемой. Также эта пестрота отчасти отражает сложную текстуальную историю Пятикнижия как палимпсеста прототекстов, их собраний и последующих редакторских правок, а то и вставок. Не только между сюжетами иногда остаются зазоры и противоречия, но и одна отдельно взятая история может содержать разные голоса, повторы или лакуны. Эта разноголосость перестает быть просто результатом текстуального развития, а становится специфической литературной характеристикой, перекликающейся с другими особенностями этих рассказов.

Своеобразна и манера библейского повествования, скупая и психологичная, выделяющая лишь самое главное, а все остальное оставляющая на домысел читателя. В центре внимания — даже не события, а человеческие реакции на них. Здесь нет деталей или объектов, которые можно было бы, любуясь, рассматривать: каждая реплика, каждое названное движение лишь поддерживают напряжение, а не отвлекают от него. Напротив, образы предметов, внешности или даже характеры людей остаются скрыты за внешним планом изображения; изображение дается как бы извне, скорее в регистре человеческого свидетельства, чем авторского всезнания.

Как пишет немецкий филолог Эрих Ауэрбах (1892–1957), «…из явлений выхватывается только то, что важно для конечных целей действия, все остальное скрыто во мраке; подчеркиваются только решающие кульминационные моменты действия, все находящееся между ними лишено существенности; время и пространство оставлены без определения и нуждаются в особом истолковании; мысли и чувства не высказаны, их лишь подсказывают нам молчание и отрывочные слова; целое пребывает в величайшем напряжении, не знающем послаблений, все в совокупности обращено к одной-единственной цели, <…> но остается загадочным и темным задним планом».

В результате создается совершенно новый тип читательского восприятия: к библейскому рассказу невозможно быть причастным или возобновить его в ритуале, он изображает уникальные и зачастую загадочные события прошлого. От читателя требуется достраивать, самому домысливать пластические детали, испытывать недоумение и задаваться вопросами, а в поисках ответов вновь и вновь перечитывать текстуальные нюансы. Это перекликается с нравственным характером библейского провозвестия — с его требованием постоянного предстояния Божеству в виде нравственной ответственности поступка. Хотя, как любая сакрализованная история, библейский рассказ будет иногда приобретать более отчетливо мифологический характер, становясь частью ритуала, литургики или подвергаясь однозначной интерпретации в рамках того или иного опирающегося на него дискурса; он также всегда может быть представлен как открытая проблема, требующая и не находящая решения.

Сам же по себе библейский рассказ от однозначной интерпретации — или от ритуального подражания — искусственно отделен. Все, что связывает его с читателем, — это единство вселенной, созданной Единым Богом, и, соответственно, «вертикальное» присутствие этого Бога во вселенной, Его бездонный призыв. Читатель не отождествляется с текстом, а как бы противостоит ему, удивляясь решениям знакомого ему Бога и одновременно, через этот же текст, получая от Него приказание и поучение. Таким образом, в отличие от фикциональной литературы, библейский рассказ, как и миф, требует от читателя включения своей вселенной в изображенную. Однако, в отличие от мифа, это включение осуществляется не через отождествление себя с героем, а через фигуру Творца.

Явление Бога — тоже никогда не наглядное, всегда таинственное и необъяснимое — почти единственное чудесное, что есть в этих рассказах. Бог просто обращается к героям этих рассказов, обычно без уточнений, как и откуда это происходит. Напротив, чудеса сведены к минимуму, подчеркивая исторический характер повествования. Сами герои тоже, как правило, ничем не примечательны, даже если им предстоит стать первопредками целых народов, — это простые люди, ведущие простую бытовую жизнь. Об их характерах мы можем лишь догадываться по их поступкам, и часто эти поступки далеки от того, чтобы соответствовать всеобщему идеалу. Библейские герои ссорятся и обманывают, гневаются и воруют, испытывают сомнения и терзания — это неоднородные и неоднозначные реалистичные персонажи. Ничто не выдает в них особенных, героических людей, кроме масштаба необусловленных личных отношений с Абсолютом. Такова литературная специфика Пятикнижия и смежных книг, которая противостоит эпически-мифологическому способу изображения аналогично тому, как религия Пятикнижия противостоит древнеближневосточному культу.

Особенно много мифологического материала содержит книга Бытия в составе Пятикнижия. Бытие — своеобразный «приквел» к истории выхода из Египта, которой посвящены остальные книги Торы, поэтому она целиком выступает своего рода протологией, историей о началах. Символизирует это отчасти и первое слово книги, которое переводится как «в начале» [130] , ставшее в еврейском мире ее основным названием. Изображенная в книге Бытия воображаемая историческая эра качественно отличается от последующих. Она занимает скорее промежуточное, серединное положение между временем мифологическим, проображающим исторические события, и временем собственно историческим. Лишь начиная с книги Исход главным героем Торы становится народ целиком, а способность общаться с Богом делегируется его легендарным вождям, прежде всего Моше (Моисею) и Аѓарону. Таким образом, книга Бытия изображает мир до появления избранного народа.