Обращение Бога к народу, наряду с выходом из Египта, рассматривается как нечто неслыханное: «Слышал ли какой народ голос Божества из огня, но остался жив?» (Втор. 4:33). Голос Творца производит на слушателей столь ошеломительное впечатление, что народ отступил поодаль, и просил Моше впредь осуществлять посреднические функции, «чтоб нам не умереть». Согласно позднейшему раввинистическому комментарию, все они даже действительно умерли на какой-то момент, но были столь же чудесно воскрешены. Все эти детали подчеркивают, что речь идет о невозможном, парадоксальном явлении, нарушающем принцип надмирности Божества, — точнее, в более архаичной форме, принцип непереносимости Его присутствия для человека.

Речь Бога — ядро будущего договора — оформлена как десять главных предписаний, «Десять Заповедей» или «Десять Речений» (Исх. 20:2–14, Втор. 5:4–21; название «Десять Речений» впервые появляется лишь в Исх. 34:28). Различные религиозные традиции спорят о том, какие именно предписания считать отдельными заповедями, — в действительности их количество, как может приказаться при первом прочтении, чуть больше десяти. Согласно Талмуду, первые пять из них касаются отношений людей и Творца, а последние — взаимодействия внутри человеческого сообщества. Вместе с остальными заповедями, приведенными на протяжении дальнейшего рассказа Пятикнижия, они представляют собой, таким образом, законодательство, своего рода израильскую конституцию. Авторство же этой «конституции» целиком предписывается Творцу. Раввинистическая традиция будет насчитывать в Торе целых 613 заповедей; это загадочное число истолковывается как сумма числа дней в солнечном году (365) и легендарного количества частей человеческого тела (248).

В идее божественного происхождения законов нет еще ничего удивительного или нехарактерного для архаического мира. Так, изображение на стеле законов старовавилонского царя Хамураппи (XVIII в. до х. э.) иногда интерпретируется как сцена, в которой царь в почтительной позе внимает законам, изрекаемым богом солнца Шамашем. Впрочем, в самом тексте надписи царь приписывает законы себе, а не божеству, поза же может быть обычным молитвенным жестом. Так или иначе, в ассоциации законов с божествами еще нет ничего специфического. Даже сама идея договора между божеством и народом, вероятно, возникла еще на этапе генотеизма и присутствовала, по-видимому, и у соседей израильтян. В свою очередь, мотив явления божества заимствуется надмирным Богом у своих архаических предтеч.

Уникальным здесь является скорее сочетание трех этих образов: в рамках монотеистической мифологии, предметом которой являются отношения между Богом и избранным Им народом, договор, закон и явление Бога совпадают между собой. В этом смысле Бог в Откровении не только и не столько раскрывается — в том смысле, что остается незримым и не сообщает никакой информации о Себе, — но и скрывается, прячется за текстом. На место явления Бога подставляется закон. Подчеркивается, что явление Бога не сопровождалось никаким визуальным опытом, кроме дыма и огня, — «никакого образа не видели вы в тот день, когда Бог говорил с вами у Хорева из огня» (Втор. 4:15). Именно текст закона — «Десять Речений», высеченные на двух каменных плитах (скрижалях), — будет составлять содержимое главной храмовой святыни, ларца договора, то есть в каком-то смысле выступать объектом поклонения в ритуале. Над крышкой этого-то ларца со скрижалями по праздникам будет являться слава Господа. Этика как бы заслоняет, подменяет собой теологию.

Незримому явлению Бога через предписание законов противостоит в библейском рассказе образ Золотого тельца. Пока Моше, чудесным образом существуя в божественном облаке, сорок дней выслушивал от Творца дальнейшие законы, народ, не дождавшись его возвращения, уговорил Аѓарона изготовить из золота изображение быка — важнейшего, как мы помним, символа верховных богов в ханаанейском мире. «Вот Бог твой, Израиль, который вывел тебя из Египта», — восклицают израильтяне (Исх. 32:4). Тем самым они не поклоняются другим богам — они лишь не в силах осуществить тот ментальный скачок от архаического восприятия божества к трансцедентально-монотеистическому, который мы выше обозначили как библейскую революцию. Их форма поклонения противоречит только что услышанной заповеди «Не делай никакого изображения… и не поклоняйся им».

Как мы говорили в первых главах, в действительности поклонение изображениям, в том числе быка, было характерно на протяжении всего допленного периода. Рассказ Пятикнижия, таким образом, полемически заточен против народных (а в действительности не только) практик поклонения Богу. Перенося изображение этих практик прямо к горе Синай, авторы рассказа подчеркивают фундаментальность и непримиримость противостояния между двумя взглядами на Божество — архаичным и монотеистическим.

Моше тем временем все пребывает на вершине горы. Его цель — получить письменный текст договора. Этот текст воплощается в специальном объекте — двух каменных плитах-скрижалях. Рассказ подчеркивает, что и сами плиты, и текст на них были высечены самим Всевышним (Исх. 32:16). Впоследствии сложатся легенды о том, что текст на них одинаково читался насквозь с обеих сторон, а замкнутые буквы чудом не держались и не выпадали…

Однако когда Моше спускается со скрижалями и видит праздник, посвященный идолу быка, золотому тельцу, он в гневе разбивает божественные скрижали. Так текст закона сам становится своего рода мифологическим героем: сорок дней спустя Моше снова отправляется к Богу — просить о прощении народа — и возвращается после еще сорока дней, уже снова со скрижалями (на этот раз, однако, вырезанными им самим). В этой истории плит с текстом закона можно видеть отголосок мифологического мотива смерти и воскрешения.

Пятикнижие не дает точной календарной датировки Синайского откровения, указывая лишь, что дело происходит в третьем месяце от весны. Тем не менее в третьем месяце существовал также сельскохозяйственный праздник Шавуот или Хаг га-Асиф (Праздник урожая), с которым Синайское откровение было отождествлено не позже II в. до х. э. В образе откровения-договора также могут сквозить элементы, связанные с этим праздником, отмечавшим завершение урожая зерновых. В этот день в святилище приносились первинки пшеницы — два хлеба нового урожая. С этого же дня отсчитывалось время созревания летних плодов — фруктов и винограда, с которых также приносились первинки (однако позднее — вплоть до осени). Приношение первых плодов урожая в святилище — посвящение их Богу — символически трактовалось как признание (исповедание), что Бог выполнил свою клятву и даровал израильтянам обетованную землю: