– Что ты за мать! – заорал он. – Лучше, как Карина, вовсе родителей не иметь, чем такую мамашу, как ты! Другие все детям готовы отдать, а ты сидишь в своем доме, вцепилась в него, ничем помочь не хочешь. Глаза б мои тебя не видели!

Мать покраснела, слезы навернулись, но она их сдержала.

– Вот, значит, как. Плохая я? Плохой матерью тебе была? Не надо тебе такой матери? Так и мне такого сына не надо! Говоришь, век бы тебе меня не видать – и будь по-твоему, Виталий, не увидимся больше. Да будь ты проклят за такие слова!

Она развернулась и вышла из комнаты.

Виталий и Карина собрались и уехали. Дело было к ночи, но ясно, что после такого ночевать не останешься. Карина кипела от гнева, Виталий тоже злился, но вместе с тем чувствовал себя виноватым. Понимал, что свершилось непоправимое, не стоило такого затевать. Предательство это по отношению к матери, и наговорил он ей много лишнего.

«Но ведь в сердцах же, не со зла, – думал он. – Завтра вернусь. Один, без Карины. Побеседуем по-хорошему, нормально. Мама тоже, небось, думает, что перегнула, переживает».

Он и правда приехал. Только не мириться с матерью, а хоронить. Потому что той ночью, когда они уехали, у нее случился сердечный приступ.

В итоге дом достался Виталию по наследству. Они с Кариной, как и собирались, продали его, а после купили большую квартиру, как хотела жена.

– Глаза твои перестанут видеть, никого не увидишь больше, – сказала Эмма. – Обида матери – самая горькая. Проклятие матери – самое сильное. Никто, ни одна ведьма так проклясть не сможет, как родная мать, когда от сердца говорит, с гневом, с обидой, вот как твоя. Ударило проклятие по тебе, пусть не сразу, но неизбежно. Не думаю, что она сознательно собиралась тебе вред причинить, но от нее мало что зависело. Сказанного не отменишь, сделанного не воротишь.

Валерий посмотрел на Эмму. Лицо ее расплывалось: снова накатывал приступ слепоты.

– Что же делать? – спросил он. – Вы сильная ведьма, сможете помочь.

– Я сильная. Сильнее многих. Но проклятие матери – особая штука. Его не ведьма должна снимать. Есть лишь одно-единственное средство, способное его снять. И только один человек на всем белом свете может это сделать.

– Кто? Кто этот человек? Что за средство? – жадно спросил Виталий.

Он не видел ее, но услышал, как Эмма хмыкнула.

– А ты и вправду незрячий. Не только глаза твои не видят, но и сердце слепо. То, что может тебя спасти, – это прощение. И только один человек может тебя простить – это твоя мать, которая давно уже в сырой могиле. Так что, Виталий, не видать тебе прощения. Да и вообще – ничего не видать.

Впервые Марина Геннадьевна заметила, что все плохо, на поминках мужа, на девятый день. Потом, задним числом, сообразила, что и на похоронах все было примерно так же, но в тот день Марина Геннадьевна была совсем плоха, себя не помнила, ничего не видела от слез. А к девятому дню немного оправилась – и ужаснулась. То есть раньше тоже замечала неладное, но на поминках ощутила, так сказать, масштабы бедствия.

Возможно даже, что осознание этого факта в конечном итоге помогло Марине Геннадьевне пережить смерть мужа, с котором она прожила почти четыре десятка лет. Ведь если видишь, что любимая внучка, единственное родное существо, в беде, то невозможно дать горю поглотить себя, нельзя раствориться в своих страданиях и перестать замечать все вокруг. Поэтому Марина Геннадьевна сумела взять себя в руки, настроиться на борьбу, на помощь родному человеку.

Поминки устроили дома, люди приходили и уходили, сидели за столом, ели кутью и блины, скорбно глядели и качали головами, вздыхали и призывали вдову держаться.

– Петя хороший был человек, – говорили все, и Марина Геннадьевна знала, что это они искренне, от души.

Мужа в поселке любили: не дурак, не пьяница и не драчун, работящий, готовый помочь. Любил в разговоре ввернуть острое словцо, но без язвительности и насмешки, никогда ни над кем не издевался.

Умер в шестьдесят пять. Еще бы жить да жить, говорили люди, и Марина Геннадьевна чувствовала, как все внутри сжимается. Представишь себе одинокие дни и ночи в доме, неделю за неделей, месяц за месяцем, так тошно становится, что хоть рядом с мужем ложись да помирай. Но как помрешь, если с внучкой нехорошее творится?

Лизе недавно исполнилось двенадцать, и большую часть этих лет она прожила в поселке под Быстрорецком, с дедом и бабушкой. Матвей, сын Петра Сергеевича и Марины Геннадьевны, женился слишком рано, родители отговаривали, пока не узнали, что будущая сноха беременна.

Поженились, чего уж. Жить стали у Насти. Сын бросил университет, устроился на работу, потом и на вторую – ночным сторожем. Родилась Лиза. Молодые жили в городе, потому родители толком и не знали, как у них дела, хотя догадывались: не очень. По обрывкам фраз, намекам и прочим косвенным признакам понимали, что ссоры и скандалы в новообразовавшейся семье – обычное дело.