Над изувеченным войной полем раздался вопль исполинской силы и отчаяния.

— А-А-А! ЗА ЧТО?!

Лёха скаканул как подбитый ишак, взбрыкнул, держа комиссара железной хваткой. Не отпустил — боевое же братство, как ни крути! И два темных и грязных силуэта совершили безумное па-де-де — танец на двоих — скорее всего из балета «Жар-птица» Стравинского.

Остальное он помнил очень смутно: вспышки света, звук выстрелов, он куда то тащил тяжеленное тело, песок и пыль в зубах и постоянное ощущение, что всё это — какое-то недоразумение, которое уже который час отказывается заканчиваться.

Ввалившись в очередную воронку, где-то, по его внутреннему навигатору, около позиций республиканцев, Лёха уложил комиссара и, в попытке вернуть ему товарный вид, приступил к наведению марафета.

Он смахнул грязными руками пыль с комиссарской кожанки, отчего вещь обрела вид плаща бомжа из коллектора. Лёха попытался стереть кровь с лица комиссара — но только размазал её по щекам и лбу так, что тот стал похож на главного шамана роты.

— Маркетинг наше всё! Товар лицом! Не какая-нибудь уценёнка, второй сорт! — пробурчал он, пытаясь разлепить комиссару глаз.

Где-то в глубине души он пожалел, что у него нет с собой одеколона, хотя побрызгай он комиссара даже Шанелью, всё равно получился бы аромат «Поджаренный Боевой офицер».

Для придания образу законченности и что бы скрыть шишак требовался головной убор, но комиссарская фуражка, к огромному Лёхиному сожалению, где-то осталась на поле брани. Он пригладил комиссарские вихры как мог руками, отчего его подопечный стал выглядеть как мокрый драный котяра с городской помойки.

— Ну бл***ть! Вылитый Гитлер! Красавец! Чо! Если не приглядываться. — чуть не плакал наш герой, видя зомбака из Апокалипсиса перед собой.

Услышав шорох гдето-то впереди от себя, наверное в траншее, Лёха напрягся и слабо крикнул в окружающее пространство первую пришедшую в голову фразу:

— Эй, там! Не стреляйте! Это я!

Фраза была такой идиотской, что Лёха даже немного обиделся на себя: «Хренов! Где твои мозги?»

В ответ, с пугающей чёткостью, клацнул затвор. Классическое такое, однозначное себе «щёлк».

Наступила пауза. За спиной где-то вдалеке нервно долбанул пулемёт и снова наступила подозрительная тишина.

— Пароль? — донеслось откуда-то из темноты, на испанском, причём с таким жутким акцентом, будто человек учил язык по комиксам.

Лёха открыл рот. Закрыл. Потом снова открыл — в надежде, что за вторым разом с языка соскользнёт какая-нибудь гениальная комбинация вроде «Вива Республика».

— Это. Я забыл. Рот Фронт!

БАХ. Пуля пронеслась настолько низко над воронкой, что у Лёхи в голове пробежал мысленный список всех грехов, совершённых им за местную жизнь.

— Слушайте! Это Я! Лейтенант Хренов! Советский лётчик! Доброволец! У меня тут пленный… э-э-э… раненный комиссар, то есть! Ну, он свой! Наш!

— А моя плевать! — отозвался голос с непреклонной простотой человека, привыкшего к чётким инструкциям. — Сказали: нет пароль — нет проход. Пристрелять буду всех без пароль!

— Твой никакой лётчик! К хренам? Ты кричать, как сраный итальяшка! Сдавайся приполз!

БА-БАХ. Вторая пуля впечаталась в землю где-то рядом, осыпав Лёху пылью, песком и ощущением, что жизнь — вещь очень тонкая и временная.

— Ладно! Ладно! — крикнул он в отчаянии. — Чёрт побери! Я итальяшка! Нас тут двое сраных итальяшек! Мы приползли сдаваться!

— Так-то лучше, — удовлетворённо сказал голос. — Что я, итальяшка не различать! Ползите, синьор. И никакой резкий движений, даже пукнуть громко не думать!

Лёха полз. Медленно, мучительно, как варёный таракан. За ним, как декоративный элемент катастрофы, неохотно волочился комиссар, старательно цепляясь за окружающие их декорации.

Затем Лёхе почти в глаз сунули ствол винтовки и удивленно спросили:

— А итальяшка гидэ? Ты куда итальяшка девать?!

Лёха слабо махнул рукой в сторону сползающего следом в траншею комиссара.

— Чёрт, да это точно Ганс! — проорал ошеломлённый караульный, — Сержант!! Тревога!

Глава 19

Так тебе и надо, гаденыш!

Октябрь 1937 года. Военно-морской госпиталь Картахены.

— Так тебе и надо, гадёныш! — с неподдельным наслаждением произнесла неимоверно красивая в гневе военврач третьего ранга Любовь Аркадьевна, не дрогнувшей рукой сначала мстительно вколов здоровенный шприц с сульфаниламидом — этим адским новшеством, только что поставленным из СССР, — а теперь старательно заливая йодом пострадавшее место на заднице симпатичного… всё-таки она решила быть честной сама перед собой — очень ей симпатичного, хотя и исключительно идиотского пилота.