В 1938 году либеральная демократия повсеместно находилась под угрозой. Муссолини и Гитлер уже давно сомкнули кулак диктатуры над Италией и Германией. В Испании уже два года бушевала гражданская война между фашистами и республиканцами. Италия завоевала Эфиопию в 1936 году. Япония вторглась в Китай летом 1937 года. В марте 1938 года, когда Рузвельт искал пути исправления ситуации в экономике и спасения «Нового курса», Гитлер присоединил Австрию к Германскому рейху. Почти сразу же поступили сообщения о репрессиях нацистов против венских евреев. До конца года Гитлер присоединил к себе и чехословацкую Судетскую область, а затем заставил европейские демократии в Мюнхене узаконить свой захват. В ноябре 1938 года он выпустил своих нацистских головорезов против евреев Германии в оргии насилия, известной как «Хрустальная ночь», ночь разбитых стекол.

Именно на фоне надвигающейся глобальной угрозы Рузвельт обратился к нации в «Беседе у камина» 14 апреля 1938 года, чтобы объявить, наконец, о просьбе увеличить расходы, которая была частью его нерешительного и противоречивого ответа на углубляющийся американский экономический кризис. «Безопасность — наша величайшая потребность», — произнёс президент в микрофоны на столе в Белом доме. Затем он упомянул о захвате Австрии нацистами всего месяцем ранее: «Демократия исчезла в нескольких других великих странах, — сказал он, — не потому, что народы этих стран не любили демократию, а потому, что они устали от безработицы и отсутствия безопасности, от того, что их дети голодают, а они сидят беспомощные перед лицом правительственной неразберихи и слабости правительства из-за отсутствия руководства в нём». У некоторых слушателей мог возникнуть вопрос, не говорит ли он о своём собственном правительстве и своём собственном руководстве. «История доказывает, — заключил Рузвельт, — что диктатуры вырастают не из сильных и успешных правительств, а из слабых и беспомощных». [619]

Однако сам Рузвельт предстал перед миром в 1938 году как сильно ослабленный лидер, неспособный вызвать в себе воображение или обеспечить политическую силу для преодоления, казалось бы, бесконечного экономического кризиса в своей стране. На девятом году Великой депрессии и шестом году «Нового курса» Рузвельта, когда более десяти миллионов рабочих все ещё оставались без работы, Америка все ещё не нашла формулу экономического восстановления. На какого лидера могли надеяться демократические страны? Чего бояться диктаторам в такой неспокойной стране?

Не с грохотом, а с хныканьем «Новый курс» прекратил своё существование в 1938 году. Ежегодное послание Рузвельта к Конгрессу в январе 1939 года стало первым, в котором он не предложил новых социальных и экономических программ. «Теперь мы прошли период внутреннего конфликта, связанного с запуском нашей программы социальных реформ», — объявил он. «Теперь все наши силы могут быть направлены на активизацию процессов восстановления, чтобы сохранить наши реформы». [620] Как оказалось, восстановление ожидало не высвобождения новых сил «Нового курса», а развязывания псов войны. Однако конец реформ вряд ли означал конец социальных и экономических изменений, равно как и конец преследования тех целей, которые отстаивал «Новый курс», особенно цели обеспечения безопасности. Когда после войны наконец наступило восстановление — восстановление, положившее начало самой процветающей четверти века, которую когда-либо знала Америка, — оно пришло к экономике и стране, которые «Новый курс» коренным образом изменил. Действительно, достижения годов «Нового курса», несомненно, сыграли свою роль в определении степени и продолжительности послевоенного процветания.

Эпоха реформ могла бы закончиться в 1938 году, но стоит вспомнить, как много реформ уже произошло к тому времени. За пять лет «Нового курса» было проведено больше социальных и институциональных изменений, чем за практически любой сравнимый отрезок времени в прошлом страны. Перемены всегда противоречивы. Изменения такого масштаба, как «Новый курс», оказались бесконечно противоречивыми. Дебаты об историческом значении «Нового курса», его идеологической идентичности и политических, социальных и экономических последствиях продолжаются уже более полувека. Реформы Рузвельта стали неизбежным камнем преткновения в американских политических спорах, талисманом, на который ссылаются все стороны, чтобы оправдать или осудить в зависимости от случая, эмблемой и барометром отношения американцев к правительству как таковому. Так что же именно сделал «Новый курс»?

Начнём с того, что «Новый курс», помимо очевидной неспособности обеспечить экономический подъем, ничего не сделал. Несмотря на многочисленные мифы и риторику «Нового курса», он не привел к существенному перераспределению национального дохода. Структура доходов в Америке в 1940 году была очень похожа на структуру доходов в 1930 и, тем более, 1920 годах. [621] Экономический прилив Депрессии подточил все лодки, но в целом они сохранили свои относительные позиции; то небольшое выравнивание доходов, которое имело место, было вызвано скорее снижением отдачи от инвестиций в условиях Депрессии, а не перераспределительной налоговой политикой. Кроме того, за незначительными исключениями, такими как электроэнергетический бизнес TVA, «Новый курс» не бросил вызов фундаментальному постулату капитализма: частной собственности на средства производства. В отличие от практически всех других индустриальных обществ, будь то коммунистическое, социалистическое или капиталистическое, в Америке «Нового курса» не появилось ни одного значительного государственного предприятия.

Также часто говорят, что «Новый курс» не соответствовал никакой ранее существовавшей идеологической программе и что он так и не породил представителя, даже Франклина Рузвельта, который смог бы систематически изложить социальную и экономическую философию «Нового курса». И тогда, и позже критики утверждали, что под тентом «Нового курса» Рузвельта боролось так много противоречивых импульсов, что искать систему и согласованность было бы глупостью. Это обвинение неоднократно звучало в оценках, подчеркивающих разношерстную интеллектуальную родословную «Нового курса», его невероятно многочисленную электоральную базу, его политический прагматизм, его многочисленные промискуитет, непоследовательность, противоречия, неувязки и провалы. [622] Какое единство плана или цели, спрашивается, можно было найти в администрации, которая в разное время возилась с инфляцией и контролем цен, с дефицитными расходами и балансировкой бюджета, картелизацией и разрушением доверия, поощрением потребления и запугиванием инвестиций, сокращением фермерских площадей и мелиорацией, проектами государственной занятости и принудительным изъятием из трудовых резервов? «С экономической точки зрения, — справедливо заключает один историк, — „Новый курс“ был оппортунистическим в великой степени». [623]

И все же, освещенный суровым фонарем истории, «Новый курс», как видно, оставил после себя набор институциональных механизмов, представляющих собой более последовательную схему, чем та, о которой мечтают многие философы. Эту схему можно резюмировать одним словом: безопасность — безопасность для уязвимых слоев населения, конечно, к чему так призывал Рузвельт в своей кампании по принятию Закона о социальном обеспечении 1935 года, но также безопасность для капиталистов и потребителей, для рабочих и работодателей, для корпораций и ферм, домовладельцев, банкиров и строителей. Безопасность рабочих мест, безопасность жизненного цикла, финансовая безопасность, рыночная безопасность — как бы её ни определяли, достижение безопасности было лейтмотивом практически всех попыток «Нового курса». Безусловно, Рузвельт стремился к расширению национального государства как главного инструмента безопасности и стабильности, которые он надеялся привнести в американскую жизнь. Но, по легенде, большая часть безопасности, которую «Новый курс» вплел в ткань американского общества, зачастую была вшита удивительно тонкой рукой, а не просто навязана кулаком властного государства. И, за исключением сельскохозяйственных субсидий и пенсий по старости, она обычно не покупалась на деньги налогоплательщиков. Нигде искусный дизайн программы безопасности «Нового курса» не был так очевиден, как в финансовом секторе.