Схема экономических реформ, которую создал «Новый курс», возникла в конкретных исторических обстоятельствах. Она также имела более последовательное интеллектуальное обоснование, чем принято считать. Его кардинальной целью было не уничтожение капитализма, а его дедоллатизация и одновременно более равномерное распределение его благ. Инициативы «Нового курса» в области регулирования были вызваны десятилетиями беспокойства по поводу избыточных мощностей и жестокой конкуренции — тех самых проблем, которые в XIX веке привели к разрушению первой великой национальной отрасли, железных дорог, и привели к созданию в 1887 году первой в стране регулирующей комиссии, Комиссии по межгосударственной торговле (ICC). На этом фоне Депрессия казалась сигналом к окончательному и неизбежному краху экономики, которая на протяжении как минимум пятидесяти лет страдала от перепроизводства и избытка конкуренции. Поэтому режим регулирования, введенный «Новым курсом», казался логическим продолжением тех мер по ограничению конкуренции, которые ICC впервые применила к железным дорогам полвека назад, и подходящей кульминацией пяти десятилетий порой диких экономических потрясений.

Эти взгляды нашли своё наиболее систематическое выражение в предвыборном обращении Франклина Рузвельта в 1932 году в клубе «Содружество» в СанФранциско. Как никакой другой документ, эта речь послужила хартией для экономической программы «Нового курса»:

Конечно, Администрация национального восстановления с её мерами по стабилизации производства и ограничению конкуренции цен и заработной платы была классическим институциональным выражением этой философии. Но даже после того, как в 1935 году NRA прекратила свою деятельность, сформировавшие её идеи продолжали лежать в основе усилий «Нового курса» по созданию нового «экономического конституционного порядка».

Это мышление опиралось на три предпосылки, две из которых были явными, а другая, как правило, неявной. Первой была мысль, столь ярко и неоднократно прозвучавшая в выступлении Рузвельта в Клубе Содружества, о том, что эпоха экономического роста закончилась. Упоминая о закрытии границы, Рузвельт, вторя знаменитому тезису Фредерика Джексона Тернера о 1890-х годах, предположил, что Депрессия не ознаменовала собой преходящий кризис, а стала предвестником смерти эпохи и рождения новой исторической эпохи. Многие другие «новые курсовики», от Рексфорда Тагвелла до молодых кейнсианцев, получивших известность во второй администрации Рузвельта, разделяли эту точку зрения. Она наложила глубокий отпечаток на их мысли вплоть до конца десятилетия депрессии. «Экономический кризис, с которым столкнулась Америка, не является временным», — писал экономист Лаухлин Карри своему начальнику Марринеру Экклзу в 1939 году. «Жестокость депрессии после 1929 года, — продолжал Карри, — на некоторое время заслонила тот факт, что произошли глубокие изменения хронического или светского характера». [633] Эти изменения, заключил Карри, заключались в появлении «зрелой» экономики, чья способность к росту была в значительной степени исчерпана. Поэтому лучшее, на что можно было надеяться, — это восстановление валового уровня производства конца 1920-х годов и более справедливое распределение потребительской способности, чтобы поддерживать этот уровень в течение неопределенного времени. Сам Рузвельт постоянно говорил, что его «целью» является увеличение национального дохода до «девяноста или ста» миллиардов долларов. «Когда — одному Господу известно», — заметил он журналистам в октябре 1937 года, — «но это вполне разумная цель». [634] По сравнению с национальным доходом, составлявшим в 1929 году почти 87 миллиардов долларов, это тоже была вполне скромная цель, цель, вдохновленная видением экономического восстановления, а не экономической экспансии.

Вторая предпосылка, лежавшая в основе политики «Нового курса», была тесно связана с первой и также прослеживалась в выступлении Рузвельта в Клубе Содружества. Это была идея о том, что частный сектор, предоставленный самому себе, никогда больше не будет способен генерировать достаточное количество инвестиций и рабочих мест для поддержания экономики даже на уровне 1920-х годов. Эта предпосылка стала отправной точкой для создания Администрации прогресса на производстве Гарри Хопкинса. И он, и Рузвельт предполагали, что WPA станет постоянно необходимой правительственной программой занятости. («Время… когда промышленность и бизнес смогут поглотить всех трудоспособных работников, — говорил Хопкинс в 1936 году, — кажется, становится все более отдалённым по мере совершенствования управления и технологий»). [635] Это же предположение о долгосрочной структурной недостаточности частного сектора в «зрелых» экономиках составило интеллектуальное ядро кейнсианского анализа. Ещё до того, как Кейнс дал этой идее полную формулировку, этот мотив яркой нитью проходил через труды профессиональных практиков «мрачной науки» в 1930-х годах. Элвин Хансен, гарвардский экономист, которому суждено было стать ведущим кейнсианцем Америки, решительно сформулировал эту идею в 1938 году в книге «Полная занятость или стагнация?», которая помогла популяризировать концепцию «светской стагнации» и одновременно утверждала, что государственные расходы необходимы для восполнения постоянных недостатков частного капитала. [636]

Третьей предпосылкой, определявшей экономическое мышление и политику «Нового курса», было предположение, менее осознанное, чем два других, но, тем не менее, сильно определяющее, что Соединенные Штаты являются экономически самодостаточной нацией. Эта концепция экономического изоляционизма лежала в основе откровенного заявления Рузвельта в его первой инаугурационной речи о том, что «наши международные торговые отношения…… являются по времени и необходимости второстепенными по отношению к созданию здоровой национальной экономики». Она легла в основу его инфляционных планов 1933 и 1934 годов. Она стала нитью, на которую была нанизана серия мер «Нового курса», от поддержки урожая до минимальной заработной платы и законодательства о фиксации цен. Когда Рузвельт говорил о «балансе» между американской промышленностью и сельским хозяйством или выдвигал требование, «чтобы доходы нашего работающего населения действительно увеличились настолько, чтобы создать рынки для поглощения этого возросшего производства», он явно представлял себе Америку, для которой не существовало бы иностранных рынков, не говоря уже об иностранных конкурентах. [637]

ИЗ ЭТИХ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ БЛОКОВ, состоящих из теории истории, концепции природы современной экономики и оценки уникального положения Америки в мире, «Новый курс» возвел институциональные леса, призванные обеспечить беспрецедентную стабильность и предсказуемость американской экономики. Со временем эта конструкция послужила решеткой, на которой послевоенная экономика разрослась, как кудзу, «лоза в милю за минуту», покрывшая большую часть Юга. Конечно, беспрецедентная экономическая жизнеспособность десятилетий после 1940 года была обусловлена многими факторами, не в последнюю очередь — бурным ростом дефицитных расходов, вызванным Второй мировой войной, а также длительным освобождением от иностранной конкуренции, которое результаты войны предоставили Соединенным Штатам. Но элементы финансовой надежности, умеренной конкуренции на рынках товаров, транспорта, связи, розничной торговли и труда, упорядоченных отношений между менеджментом и трудом и государственной поддержки хотя бы минимального уровня совокупного спроса, которые во многом обязаны «Новому курсу», несомненно, должны играть важную роль в любом комплексном объяснении результатов американской экономики в послевоенные четверть века.

Однако экономический рост в том виде, в котором его узнает последующее поколение, мало вписывался в амбиции «Нового курса», даже после робкого, ослабленного принятия Рузвельтом кейнсианского дефицита в 1938 году. Рузвельт до конца 1930-х годов не желал принимать участие в компенсационных расходах, достаточных для восстановления экономики до уровня, предшествовавшего депрессии, не говоря уже о её расширении. Он также не ослабил свои нападки на бизнес настолько, чтобы побудить капитал в полной мере воспользоваться стабилизирующими элементами, которые вводило в действие его собственное правительство. По иронии судьбы, он преуспел в создании структур стабильности, сохраняя на протяжении 1930-х годов, насколько это было возможно для бизнесменов, атмосферу неопределенности. Капитал может жить в условиях ограничений, но его терроризирует отсутствие безопасности. «Бизнес сейчас не решается строить долгосрочные планы, — писал глава Федерального резервного совета Нью-Йорка Марринеру Экклзу в 1937 году, — отчасти потому, что чувствует, что не знает, каковы будут правила игры». [638] Эти настроения широко разделяло деловое сообщество. В 1930-е годы бизнесменов пугали не столько правила, введенные «Новым курсом», сколько страх перед тем, какие новые и неизвестные провокации Рузвельт может ещё развязать. Когда Рузвельт наконец объявил о завершении фазы реформ «Нового курса» и когда война заставила правительство тратить средства в беспрецедентных масштабах, капитал был освобожден от оков, а экономика оживилась до такой степени, которую он и другие «новые курсовики» едва ли могли себе представить в десятилетие депрессии. И с тех пор американцы считали, что федеральное правительство играет не просто роль, а главную ответственность в обеспечении здоровья экономики и благосостояния граждан. Этот простой, но судьбоносный сдвиг в восприятии был самым новым во всём «Новом курсе», но и самым значимым.

КОНЕЧНО, не хлебом единым живо человечество. Любая оценка того, что сделал «Новый курс», была бы неполной, если бы она сводилась к анализу экономической политики «Нового курса» и не признавала бы замечательный набор социальных инноваций, питаемых экспансивным темпераментом Рузвельта.

Философ Уильям Джеймс однажды сказал, что мир не завершён и никогда не будет завершён. Не был закончен и «Новый курс», хотя в последующие годы некоторые ученые сетовали на его незавершенность, предполагаемую политическую робость и якобы преждевременную гибель. [639] Но в конечном итоге необходимо подчеркнуть не то, что не удалось сделать «Новому курсу», а то, как ему удалось сделать так много в уникально податливый момент середины 1930-х годов. Этот короткий промежуток лет, как теперь ясно, был одним из немногих эпизодов в американской истории, когда произошли существенные и длительные социальные изменения — когда страна была в заметной степени переделана. Американская политическая система, в конце концов, была специально построена в восемнадцатом веке, чтобы предотвратить легкое манипулирование ею из национальной столицы, чтобы, как говорил Джефферсон, связать правительства от бед цепями Конституции, особенно с помощью печально известной сдерживающей системы сдержек и противовесов. Поэтому неудивительно, что политический застой определяет «нормальное» состояние Америки. На этом фоне «Новый курс» выделяется не своими ограничениями и не своей безжалостностью, а смелостью своего видения и последующей масштабностью своего конечного достижения.