Из Лондона Черчилль протянул Сталину руку боевого товарищества. «Никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я, на протяжении последних двадцати пяти лет», — заявил премьер-министр в радиопередаче 22 июня. «Я не скажу ни одного слова, которое я говорил об этом. Но все это меркнет перед зрелищем, которое сейчас разворачивается… Любой человек или государство, которые борются с нацизмом, получат нашу помощь… Мы окажем любую помощь России и русскому народу». [811] Американские официальные лица, однако, были более осторожны. Военный министр Стимсон передал Рузвельту оценку армии, согласно которой русские продержатся не более трех месяцев и могут потерпеть крах в течение четырех недель. [812] Мысли самого Рузвельта поначалу отражали неуверенность, порожденную этими противоречивыми оценками: «Теперь начинается эта русская диверсия», — писал он послу Уильяму Д. Лихи в Виши, описывая события в Восточной Европе, что свидетельствовало о согласии президента с оценкой Стимсона и армии. Но Рузвельт добавил: «Если это будет нечто большее, чем просто это, то это будет означать освобождение Европы от нацистского господства». [813]

Как и Черчилль, Рузвельт не питал иллюзий относительно сущностной природы советского государства. Несколькими месяцами ранее он с некоторой неохотой согласился на просьбу Элеоноры выступить на собрании спонсируемого коммунистами Конгресса американской молодёжи. «Советский Союз, — сказал президент молодым людям, собравшимся на лужайке Белого дома, — как известно всем, у кого хватает мужества посмотреть правде в глаза, управляется диктатурой, столь же абсолютной, как и любая другая диктатура в мире». В толпе левых студентов раздались возгласы. [814]

Но какими бы идеологически отвратительными ни были Советы, во время опасности, как гласит старая поговорка, позволительно идти с дьяволом. Точно так же, как он отверг совет своих военных начальников о том, что Британия не выдержит, Рузвельт теперь отбросил их пессимистическую оценку ситуации в России и осторожно склонился к сотрудничеству со Сталиным. Возможно, он полагал, что операция «Барбаросса» предоставила ему уникальную, дарованную небесами возможность укрепить непрочную логику его стратегии короткой войны. Сохранение русской армии в полевых условиях, безусловно, отсрочило бы и даже сделало бы совершенно ненужной отправку американских войск в Европу. Подозрение, что Рузвельт холодно просчитал именно такую возможность, гноилось в сознании Сталина в последующие месяцы и годы.

Чем бы он ни руководствовался, летом 1941 года президент предложил советскому послу Константину Оуманскому составить список предметов, которые Соединенные Штаты могли бы поставить советским вооруженным силам. Через неделю русский дипломат представил подробный запрос. Важно, что в него вошли такие промышленные материалы, как станки, прокатные станы и установки по крекингу нефти для производства авиационного бензина. Эти предметы, рассчитанные на долгосрочную поддержку механизированной армии, убедительно свидетельствовали о намерении Советов вести длительную войну. Вскоре это впечатление было убедительно подтверждено Гарри Хопкинсом, который в конце июля отправился в Москву в качестве личного посланника Рузвельта и положительно отозвался о решимости Сталина, подобно тому как Самнер Уэллс помог Рузвельту оценить волю Черчилля к войне в 1940 году. Вскоре Рузвельт положил ещё больше американских яиц в русскую корзину. В начале августа он приказал поставить сотню истребителей, даже если их придётся взять из армии США. «На следующей неделе сразу же отправляйте самолеты», — проинструктировал он своего помощника. «Возьмите тяжелую руку и действуйте как репейник под седлом… Наступите на него». [815] Несмотря на то, что в сентябре Черчилль откровенно предупредил его, что британские чиновники, ведущие переговоры с Советами, «не могут исключить впечатления, что они могут думать об отдельных условиях», в следующем месяце Рузвельт убедил Конгресс включить Советы в программу ленд-лиза, открыв возможность для получения помощи на общую сумму около 10 миллиардов долларов. [816]

«Нелепо, — писал Маккормик в своей неизменно возмущенной газете Chicago Tribune, — что здравомыслящие люди должны иметь хоть малейшую веру в то, что… высшее чудовище… Кровавый Джо… который развязал войну, продав демократии, не продаст их снова и не заключит очередную сделку с Гитлером». [817] Более сдержанно высказалась газета «Нью-Йорк геральд трибюн»: «Победа Гитлера над Россией и Британией означает……триумф тоталитарного варварства во всём мире. Победа Великобритании, Соединенных Штатов и коммунистической России не сулит такой перспективы. Даже если коммунистический тоталитаризм выдержит напряжение в России, тот факт, что он сделает это только вместе с победившей демократией в Великобритании и Соединенных Штатах, не даст ему такого беспрепятственного престижа и власти, какие успех принесёт нацистскому тоталитаризму. По сути, демократический мир все ещё был бы возможен». [818] В такой атмосфере настороженной подозрительности и циничного расчета, на таком ложе хрупких надежд и был задуман «Великий союз».

Решение Рузвельта объединиться со Сталиным породило новые кошмары логистики для осажденных американских планировщиков. Их по-прежнему расстраивала робость гражданских производителей, и они все ещё разрывались между своим мандатом на расширение американских вооруженных сил и настойчивым требованием президента отправлять поставки по ленд-лизу в Британию, а теперь и в Россию. Всего несколькими месяцами ранее, благодаря приказу Рузвельта о разделении производства B–17 «пятьдесят на пятьдесят» с Великобританией, один генерал жаловался: «У нас есть школа в Шривпорте, инструкторы, расписания, студенты — все, кроме самолетов». Задержки в программе подготовки пилотов привели к тому, что даже стоически профессиональный Маршалл оказался на грани неповиновения. В конце 1940 года он поручил своему начальнику ВВС Хэпу Арнольду «выяснить, есть ли ещё что-нибудь, что мы можем сделать», чтобы сорвать выполнение директивы президента «Even-Stephen». «Что это даст в плане блокирования подготовки пилотов?» риторически спросил Маршалл. «Если британцы потерпят крах, мы сможем захватить некоторые их вещи, — ответил Маршалл, — но мы не сможем захватить обученных пилотов. Мы будем единственными защитниками и Атлантики, и Тихого океана. Что мы осмелимся сделать по отношению к Британии?» Теперь ответ Рузвельта на просьбы русских грозил сделать работу Маршалла практически невозможной. «Я думаю, что президент должен четко указать ему, — резко заметил Маршалл Стимсону, — что мистер Оуманский заберет все, что нам принадлежит». Ситуация и так была достаточно плохой, подчеркнул Маршалл: «Наши самолеты лежат на земле, потому что мы не можем их отремонтировать». Стимсон согласился. Он считал, что «этот бизнес с русскими боеприпасами до сих пор демонстрирует президента в худшем свете. У него нет системы. Он действует бессистемно, разбрасывает ответственность между множеством несогласованных людей, и поэтому дела никогда не делаются». Кроме того, Стимсон лично считал Оуманского «не кем иным, как мошенником» и «хитрой, ловкой тварью». Поэтому министр с готовностью присоединился к Маршаллу в очередной просьбе к Рузвельту прояснить его общий стратегический план. [819]

9 июля президент отреагировал. Он поручил своим военным и военно-морским секретарям провести систематическое исследование «общих производственных потребностей, необходимых для победы над нашими потенциальными врагами… На основании вашего доклада мы сможем определить цель по боеприпасам, указывающую на промышленные мощности, которые потребуются нашей стране… Я понимаю, — писал президент, — что этот отчет предполагает соответствующие предположения относительно наших вероятных друзей и врагов и предполагаемых театров военных действий, которые потребуются». [820] Это была не совсем та конкретная стратегическая директива, которую хотели получить Маршалл и Стимсон, но она была достаточно полезной. Теперь президент уполномочил военных разработать разумную оценку материальных и логистических потребностей оборонной программы, основанную на определенных предположениях о союзниках, противниках и вероятных полях сражений. Наконец-то появилась возможность всесторонне продумать сложную взаимосвязь между вероятными обязательствами Америки и графиком развертывания в случае войны, вероятным масштабом и составом американских вооруженных сил, а также финансовыми и промышленными средствами, необходимыми для их оснащения. Задание по разработке плана в основном легло на плечи майора Альберта Уэдемейера из армейского отдела военных планов. «Я никогда в жизни не работал так напряженно над чем-либо», — вспоминал позже Уэдемейер. «Мы тратили миллиарды на вооружение, не имея четкого представления о том, что нам может понадобиться, где и когда оно может быть использовано. Я обратился к каждому эксперту в армии и флоте, чтобы выяснить, какие корабли, самолеты, артиллерия, танки нам понадобятся, чтобы победить наших уже хорошо вооруженных врагов». [821] Документ, подготовленный Уэдемейером и его командой, вскоре получивший название «Программа победы», поступил в Белый дом в конце сентября. С точки зрения специалистов по планированию, это была ещё несовершенная работа, не имевшая прочной основы в виде конкретных стратегических обязательств и определенных целей войны, а потому содержавшая больше неопределенностей и непредвиденных обстоятельств, чем это было удобно. «Смета основана на более или менее туманной политике, — отмечали в отделе военных планов, — поскольку степень, в которой наше правительство намерено взять на себя обязательства в отношении поражения держав оси, ещё не определена». [822] Тем не менее, команда Уэдемейера составила удивительно обширный обзор, который, к лучшему или к худшему, впоследствии послужил основной матрицей планирования американской мобилизации. Программа победы состояла из обширной пачки отчетов, размещенных на сайте, в которых рассматривались возможные театры военных действий от Атлантики до Средиземноморья, от Западной Европы и Сибири до островов и морей дальнего запада Тихого океана. Среди множества мелких деталей отчета несколько пунктов резко выделялись:

• первой главной целью Соединенных Штатов и их союзников должен быть полный военный разгром Германии

• Соединенным Штатам необходимо будет вступить в войну

• только сухопутные армии могут окончательно победить в войне

• 1 июля 1943 года — самая ранняя дата, когда вооруженные силы США могут быть мобилизованы, обучены и оснащены для проведения масштабных операций.

Для достижения поставленных целей, говорится в докладе «Программа победы», американская армия в конечном итоге должна будет выставить 215 дивизий общей численностью около 8,7 миллиона человек (в этой оценке предполагалось, что русские больше не будут участвовать в войне к 1943 году, что стало самой большой ошибкой прогнозирования во всём документе). Для оснащения этих сил и снабжения союзников в это время потребовалось бы как минимум удвоить текущие производственные планы, что потребовало бы немыслимых ранее расходов в размере около 150 миллиардов долларов (эта цифра также оказалась далёкой от истины, поскольку стоимость войны в конечном итоге приблизилась к 300 миллиардам долларов). «Окончательная победа над державами оси, — прозорливо писал один из планировщиков, — предъявит к промышленности такие требования, которые мало кто ещё мог себе представить». [823]